Так и откопал да оттяпал он всю войну. И никогда не отрицал записанной ему склонности. Только вот насчет «дурмана» готов был спорить с кем угодно. «Я склонен не к дурману, я верую, – говорил он, – верую в Творца всего сущего на земле, вдохнувшего в меня да и вас тоже бессмертную Душу, и в сына Его – Иисуса Христа».

Однажды после воскресной службы в храме Крестовоздвижения на окраине Ярославля, куда Павел приходил в каждый выходной, его поманил к себе проводивший богослужение владыка Никодим.

– Кто ты? – спросил он мягко и благословил, привычно коснувшись головы Павла.

– Раб Божий Павел. Я плотник здешнего стройтреста, в младенчестве – сирота при женской обители в Мологе, – торопливо сообщил Павел.

– То-то, я вижу, службу знаешь.

– Так ведь я с самого детства…

Они еще поговорили о вере Павла и его знаниях в церковном служении. Оказалось, парень в Мологе словно курс семинарии прошел.

– Ты вот что, – сказал в итоге владыка, – если хочешь, увольняйся со строки и приходи ко мне. Знаешь, где Федоровский собор? Посмотрим, что тебе дальше делать.

Так Павел стал послушником при архиепископе Ярославском и Ростовском Никодиме, от него же принял монашеский постриг и послан был служить иеромонахом в глухой приход епархии, в сохранившийся от разгрома и затопления храм на берегу моря, поглотившего родную Мологу.

Жизнь он вел простую, деревенскую. Приход свой любил, знал каждого прихожанина от имени до умысла, был с ними прост и помогал, чем мог, и одинокой бабке, и председателю колхоза, когда тот просил повлиять на кого-то словом пастыря. В свободное от святых треб время охотно плотничал и в колхозе, и у колхозников, принимая за работу разве что лукошко яиц или молока кринку. Председатель как-то отвалил ему целую сотню рублей за то, что Павел один поставил стропила и обрешетку на колхозном клубе. Так он и эти деньги истратил на ту же крышу – купил два воза еловой дранки. Зато потом Павла пускали без билета на любой киносеанс. А однажды по его заказу киномеханик передвижки лишний раз привез индийское кино «Зита и Гита», и Павел просидел на нем три сеанса кряду, всякий раз умываясь слезами горя и радости.

Вот уж верно говорят, что не всякий чернец в игуменах ходит. А Павел уже ходил в этом сане, а потом и дальше пошел. Когда владыку Никодима возвели в сан митрополита русской православной церкви и отдали ему в ведение отдел внешних сношений, он вызвал Павла в Святоданиловский монастырь. Но не для сослужения, а для более великой миссии: принять исповедь самого Патриарха Московского Алексия. Павел и тут не оробел, провел таинство честь по чести и просто, будто у себя в храме исповедал прихожанина. Алексию это пришлось по душе, и Павла стали раз в год перед Рождеством Христовым вывозить в Москву, в Елоховский собор для сослужения с Патриархом и исповеди раба Божия Алексия. А на каждое Воскресение Христово Патриарх присылал игумену Павлу поздравление с собственноручной подписью.

– Другим монашествующим и клирикам открытку шлют с печатной росписью Святейшего, а мне он сам руку прикладывает, – хвастал Павел Волгарю, всякий раз доставая из-за иконы Спаса дорогие ему открытки. – Гляди, как рука дрогнула у Святейшего. На печатной росписи такого не бывает, – доказывал он.

После кончины Алексия вывозили Павла и на Поместный собор для выборов местоблюстителя патриаршего престола.

– Церковь-то хотела митрополита Никодима поставить на святое место. А в ЦеКа решили, что Святейшим быть Пимену. А больше-то я и не ездил в первопрестольную, не звали. Только когда Никодима хоронили, сам напросился у Ювеналия. Тоже ведь митрополитом стал, а я его послушником знал у Никодима. Золотой был человек владыка! Сколько добра для матушки-церкви сделал, Царство ему Небесное! – И Павел трижды осенил себя крестным знамением.

– Я тоже помню его – молодого, красивого за рулем ЗИЛа, – сказал Волгарь.

– Да уж, погонять владыка любил! Бывало, как в Москву соберутся, за Кресты выедут, он парня – на заднее сиденье, сам за руль и – только, бывало, ветер свистит!

…Волгарь часто тогда бывал у Павла. Заворачивал к нему, даже если командирован был в соседний район. Павел радовался гостю, хотя и выговаривал:

– Ты чего же это не на Троицу явился? Мы б с тобой законьячили. А теперь чемергесить будем. – И он быстро раскочегаривал керогаз, ставил на него чашку луженой меди, выливал туда четверку водки, бросал ложку засахаренного меда и ждал, когда это варево взбулькнет первым пузырем.

Горячая сладковатая водка с первого же глотка развязывала языки, и они болтали всякий о своем. Питье это было странное: хмель накатывал моментально, и так же быстро голова становилась ясной до следующего глотка.

Волгарь признавался, что не отрицает Бога, понимая многосложность и многообразие мира, но попов почему-то не жалует. Видно это пришло ему от деда, не признававшего ни бога, ни черта. Не верили и мать с отцом, ибо росли в самые богоборческие времена. А Волгарь закончил философский факультет университета, и безбожие у него не стыковалось с тем, что видел и понимал.

– Ты уж, отец родной, прости меня за такое отношение к попам, – говорил он, обнимая худенькие плечи Павла. – Я не тебя имею в виду. Ты, во-первых, не поп, а монах, а плохих монахов в игумены не возводят. Во-вторых, ты по-человечески мне по душе.

– Бог простит, Володюха. Попы-то тоже люди, и бывают разные. Один поп кружечник, ему бы только в кружке звенело, другой – чистый пономарь, отмахал кадилом и вся недолга, а есть поп – пастырь. Это другое дело. Вот владыка Никодим был пастырем. А нонешний – только бы ездить по епархии, да чтобы встречали хорошим столом.

– И ты – пастырь! – горячо сказал Волгарь.

– Да ведь кому пастырь, кому – перцовый пластырь.

– Не! Ты – пастырь! – стоял на своем Волгарь. – Ты простой, бесхитростный, настоящий. И веришь глубоко.

…Последний раз Волгарь заехал к Павлу, когда работал уже в другом городе. Специально дал крюка на машине, чтобы повидать старого друга. На стук в дверь из дома вышла дородная молодуха с вопросом:

– Чего надо?

– Отец Павел дома?

– А ты кто будешь?

– Если он дома, скажи, что Волгарь его просит.

Павел вышел на голоса, суетно ощупал рукой ближнее пространство, нашел лавку, тяжело сел. «Ослеп?!» – изумился Волгарь, не веря собственной догадке.

– Отец Павел, это я – Владимир Волгарь, Володюха! Помнишь ли? Давно я у тебя не был, работаю теперь далеко в другом городе. А вот случилось поближе приехать – сразу к тебе. Как ты?

– Не помню такого, – глядя широко открытыми помутневшими глазами мимо гостя, твердо сказал Павел.

– Ну, как же? Мы же, бывало, не одну черепеньку чемергеса с тобой опростали! Неужели не помнишь?

– Не помню.

– Ну, хорошо. А как ты жив-то?

– Слава Богу…

– Обворовывали его тут три раза, – сказала молодуха. – Вот так приедут к старому знакомому, да и увезут всё, что могут у слепого. Однех книжек скоко, икон… Евангелие, на кончину приготовленное, и то уперли. Не помнит он тебя. И ступай с Богом, откуда пришёл. – И она сильной рукой подцепила Павла подмышку. – Пойдем, батюшка.

А спустя ещё какое-то время, разбираясь в споре между музеем и местной епархией из-за икон, Волгарь увидел на столе хранительницы музея фотографию монахини и монаха. И что-то знакомое мелькнуло в лике старца с глазами, вперенными в дальнюю высь.

– Не знаете, кто это? – спросил он хранительницу.

– Это Матушка Варвара, игуменья Толгского монастыря и архимандрит Павел. Очень интересный был священнослужитель. Монах, служивший в глухом сельском приходе и одновременно личный духовник Патриарха Алексия Первого. Недавно похоронили в Толге. А пока жив был, приезжал к нам с матушкой игуменьей смотреть иконы бывшего Мологского монастыря. Верите или нет – слепой уж совсем, а узнал иконы Спаса и Богородицы из иконостаса главного собора монастыря. Сразу нашёл в запаснике, будто ему показал их кто.

– Я знал его еще иеромонахом, потом игуменом, дружил с ним несколько лет. А потом он меня не узнал. Фотографию не можете подарить?