У людей с Ракетно-фабричной улицы, которые всегда работали на этом предприятии и, видимо, будут делать это и впредь, нет другого выбора, кроме как делать то, что им скажут. На самом деле они должны благодарить фабрику фейерверков за свою судьбу, поскольку из тех, кто не живёт на этой улице, большинство не имеет никакой работы, а если не имеешь работы, тебе нечего есть, а если тебе нечего есть, ты умрёшь с голоду, говорит мать, когда не бормочет что-то неразборчивое и не плачет. Вся улица в долгу у хозяина фабрики, и если он чего-то требует, то лишь у немногих поворачивается язык сказать «нет» или хотя бы подумать об этом. Хозяин фабрики не особо расположен выслушивать отговорки, даже если они правдивы.
— Догоняй, Хромая, — рычит Генри, злясь оттого, что должен таскать за собой сестру. — Или, может, ты хочешь домой, посмотреть, не вернулась ли мама со смены? Может, наша малышка лучше останется дома, чтобы послушать, как мама скулит?
— Отстань от неё, Генри, — рявкнул Альбин и остановился посреди улицы.
Мальчишки вперились друг в друга свирепыми взглядами, и Генриетте показалось, что они похожи на двух разъяренных животных перед схваткой. Лев и бешеный волк. Альбин пристально смотрит на Генри с той суровой миной, которая предвещает бурю. У Генриетты по коже при этом пробегает приятная дрожь.
Они стоят напротив лавки мясника. Сейчас лавка, согласно вывешенному объявлению, работает всего час в день, утром с семи до восьми. Потом и мясник идёт на фабрику, — с тех пор как там запарка, хозяину фабрики дороги любые рабочие руки.
— Нам некуда спешить, дом-привидение от нас никуда не денется, — говорит Альбин. Его голос звучит мягко, как бархат, но ни от кого, тем более от Генри, не скрыта угроза, которая таится за его словами. Тщетно мальчик пытается выдержать этот взгляд и в конце концов отводит глаза.
Генри что-то бурчит про себя и в сердцах пинает урну, из которой на дорогу выкатывается яблочный огрызок и ещё вываливается куча всякой дряни. Видно, что Генри терпеть не может подчиняться Альбину, но даже ему приходится смиряться с непреложным фактом: у Альбина есть бицепсы, а у Генри нет, так что и впредь вожаком команды останется Альбин.
Дома Генри хвастался перед Генриеттой, как он накачает свои мускулы: в один прекрасный день он так врежет Альбину в нос, что у того голова слетит с плеч и докатится аж до улицы Тройного прыжка, где потом большие бандюги будут играть ею в футбол. Ещё Генри говорил, что после того, как снесёт Альбину башку, первым делом он, пожалуй, казнит свою тупую хромую сестру, а её изувеченный труп зароет в муравьиной куче на задах велосипедной мастерской: Генриетта ведь так любит муравьёв.
Но Генриетта не принимает это всерьёз. Она хоть и видит, что её брат время от времени делает силовые упражнения, но эти тренировки не оказывают никакого действия на его мальчишеские руки, похожие на неуклюжие конечности какой-нибудь голенастой птицы.
Генриетта догоняет остальных и улыбается Альбину.
— И вовсе не надо меня ждать, — говорит она, ловя ртом воздух. — Я бегаю так же быстро, как и вы. Просто у меня шнурок развязался.
— Я не из-за тебя остановился, — говорит Альбин как истинный джентльмен. — Просто эта гонка ни к чему. Мы уже не мелюзга, чтобы всюду носиться сломя голову. Как будто пешком нельзя дойти. Что за ребяческая спешка?
— Да, уж лучше пошли пешком, — сипит Макс, которому трудно говорить, а в горле у него свистит, и Генриетту это забавляет: конечно же, этому свинтусу Максу лучше ходить пешком, а бегать — слишком детское занятие! Может, у Генриетты одна нога и хромая, зато у Макса две толстые ноги, на которых трясутся комья жира, как будто они сделаны из мятного желе тёти Евлалии.
— Хромая уж, верно, в штаны наложила, — тихо бормочет Генри. — Иди домой, и дрожать не придётся.
— Я не боюсь! — огрызается Генриетта. — В отличие от тебя. Ты только до двери дошёл, и я точно помню, что ты был бледнее, чем ласка, которая утонула в белильном растворе у нас во дворе.
Генри выпучил глаза и побледнел — то ли от гнева, то ли от страха, который вернулся вместе с воспоминаниями. Или от того и другого вместе. С тех пор как он недавно побывал у двери дома-привидения, Генри был неразговорчив. Альбин сказал, не надо к нему приставать, сам расскажет, когда придёт время.
— Слушай, Генриетта, тебе не обязательно сегодня проходить испытание на смелость, — говорит Альбин. — Ты можешь пройти его и завтра, или послезавтра, или когда захочешь. И я вообще не знаю, такая ли уж это хорошая идея — зайти внутрь дома. Твой брат дошёл до двери, и уже одно это чего ему стоило. Ведь могло случиться что угодно. Даже я не стал бы подходить к дому слишком близко. Понимаешь, ведь мы не знаем, что может произойти. Мы вообще ничего не знаем про этот дом! Может, он пожирает людей или что-нибудь в этом роде…
Поведение Альбина становится всё более неуверенным.
— Но я всё равно туда пойду, — говорит Генриетта, надеясь, что по ней не заметно всех тех дурных предчувствий, которые её одолевают. — Я пойду в дом-привидение, и пойду сегодня. Даже если он пожирает людей и искрошит меня на мелкие кусочки, а потом снова выплюнет аж на улицу Тройного прыжка.
Генри восхищённо хихикает. И теперь Генриетта жалеет, что произнесла эту фразу вслух. Альбин и Макс смотрят на Генриетту с уважительным молчанием, почти скорбно.
Генриетта вспоминает вестерн, который она однажды видела в кинотеатре Зундстрома. Группа жителей посёлка бежит от кровожадных краснокожих, и когда ситуация принимает такой оборот, что становится ясно — им не уйти, один из них с деланой беззаботностью говорит: «Скачите дальше, а я останусь и задержу индейцев, а после догоню вас».
— А ты уверена, что он тебя снова выплюнет? — спрашивает Макс, — и торжественности момента как не бывало. — А если он тебя проглотит и ни одна живая душа тебя больше не увидит?
— Спасибо, Макс, — язвительно говорит Генриетта. — А то я об этом даже не подумала.
— Заткнись, Макс, — прорычал Альбин, и Генриетте почудилось, что она увидела на его лице глубокую тревогу, а то и страх.
Но этого не могло быть. Никогда.
Среди детей Ракетно-фабричной улицы испытание на смелость — священный обычай: все знают, что никто не может стать полноценным членом команды, если он не совершил какой-нибудь великий поступок, получивший признание других, и тем самым не доказал, что заслуживает уважения и доверия как товарищ. Когда-то, ещё в начале лета, Альбин вычитал про такой обычай в одной приключенческой книжке для мальчишек, которую нашёл на чердаке. В этой книжке была примерно такая же команда, как у них, и он решил стать первым, кто по новому обычаю подвергнется испытанию на смелость.
Кто-то предложил есть червей и пить из лужи, кто-то — выбить окно мяснику и другие детские, не такие уж смелые дела, но Альбин держал в уме кое-что другое: он решил отнять кость у злой цепной собаки мясника, которую все дети с улицы боялись пуще смерти. Вообще-то пса звали вполне безобидно — Отто, но кличка Чёрт, как называли его дети, подходила ему гораздо больше.
Альбин сказал, что одолеет пса, и сделал это, своим примером установив великое правило, которому должны были следовать и другие. Никому из них не забыть, как Альбин едва не погиб, но в конце концов он вышел со двора, который охраняла могучая овчарка, вознёс над головой вонючую кость и потрясал ею так, будто это была самая большая добыча всех времён.
Следующим на очереди подвергнуться испытанию на храбрость был Макс. Макс хотел доказать своё безмерное мужество, съев дождевого червя или гусеницу, но остальные отвергли это предложение: Макс так и так ест всякую дрянь. Может, вместо этого Макс съест испорченное мясо из отбросов мясника, предложил Генри — всего лишь в шутку, как он уверял впоследствии, когда Максу долгое время было по-настоящему плохо и уже начались поиски виноватого.
Шутка или нет, а Макс, ко всеобщему отвращению и ужасу, ухватился за эту идею и больше и слышать не хотел о том, чтобы испытать себя на храбрость каким-то другим, менее отравляющим способом.
