Толпа молчала. Кто-то наконец выкрикнул:

– Джунаид-хан – поборник ислама, справедливости! Он за адат и шариат!

– Вы сами не верите в то, что говорите. Где справедливость, если у Джунаид-хана четыре жены…

– У пророка Мухаммеда было четыре жены. Коран позволяет…

– Зато многие джигиты не имеют даже одной. У Джунаид-хана тысячные отары овец и верблюдов, сундуки с золотом, живет в юрте из белой кошмы, одевается в богатые халаты, справляет пышные тои, стелет под себя дорогие ковры, одаривает ими приезжих англичан… А что у вас, кроме коня и оружия?

– Скажи, Ашир, а правда, скоро начнется война? – высунулся сухой выцветший аксакал с морщинистым лицом. – На советскую власть идут десятки тысяч войск немцев, англичан, французов и даже негров, большевикам будто осталось властвовать считанные дни.

Над толпой повисло гробовое молчание. Ашир улыбнулся и, внимательно оглядев собравшихся, увидел вожака десятки Атали, Мовляма, стоявших неподалеку. Они не сводили глаз с Таганова, ждали, что он ответит на заковыристую речь старичка.

– Все вы слышали о знаменитом Махтумкули-хане, сыне Нурберды-хана, – проговорил Таганов. – Еще при царе он управлял Тедженским уездом, имел чин офицера царской полиции, владел и нашим Конгуром… Что там Конгур?! Это капля его богатства… Ему принадлежали крупные земельные и водные угодья. После революции, летом 1918 года, когда белогвардейский полковник Ораз Сердар с помощью своих английских и меньшевистских хозяев поднял в Ашхабаде контрреволюционный мятеж, то Махтумкули-хан ему сказал: «Куда ты суешься, пьяница? Вы, кучка самозванцев, хотите образовать самостоятельное туркменское государство? Зачем? Чтобы нас англичане или персы проглотили?! Да у вас силенок не хватит бороться с советской властью. Большевики так могучи, что они всесильного царя-батюшку с трона свалили, революцию свершили. А вас, полтора полоумных туркмена, раздавят как мух…» Так говорил мудрый Махтумкули-хан, зная, что на советскую власть пошли войной и немцы, и французы, и японцы, и англичане, и белые чехи. Где власть эмира бухарского, банды Энвер-паши, Ибрагим-бека? И Джунаид-хан загнан большевиками в пески. Нужны ли советской власти ваши заржавелые винтовки? На больших живодернях бывают козлы-вожаки. Они ведут за собой отару прямо к скотобойцу… Козлы остаются жить, а бедняги овцы попадают под нож.

– На все воля Аллаха! – вздохнул старичок.

– Выходит, так Аллаху угодно? – парировал Ашир. – Даже Аллах не за Джунаид-хана, а за нас, за большевиков!

– Аллах и хороших людей прибирает… Шайтан и святого человека может искусить.

– Вы, старина, туману напускаете!

Ашир не удивился, когда заговорил вожак десятки Атали:

– Может, ты и прав, Ашир. Многие знают твоего отца Тагана. Сын такого человека не может быть обманщиком. Но Джунаид-хан и его нукеры близко, они тут хозяева на сотни верст…

Атали не спеша подошел к Аширу и вполголоса добавил:

– Мы все стреляли в красных аскеров. Что с нами будет?

Он замолчал и отошел к Мовляму, изучающе разглядывающему людей. Обычно бессловесные и безропотные, они вдруг заговорили, заспорили, перебивая друг друга. Сердце Ашира екнуло от радости. Он так долго ждал этих слов. От того, как он ответит, решится исход борьбы за этих людей, ради которых Таганов пришел сюда.

– Я уже говорил, что советская власть всех вас простила, и даже тех, кто стрелял в красноармейцев. Это заявляю я, Ашир Таганов, красный командир, член партии большевиков… Именем партии и советской власти! Кто пойдет со мной и осядет на Кесе Аркаче или в другом любом оазисе, тому будут даны земля и вода. Понимаете? Земля и вода! Но поймите, нельзя пахать землю, сеять зерно и чуть что – хвататься за винтовку, бегать по пескам, как джейраны… Поднимитесь на холм, посмотрите с высоты: куда большинство, туда и вы. Вы же задом на золе, а мыслями на сказочной Кап-горе… Басмачество – мираж черных песков, а советская власть – сама жизнь, ваш родной аул, это колодцы с пресной водой, щедрые поля, полноводный Алтыяб, текущий с Копетдага. Это ваш дом, жены и матери, братья и сестры… Даже заяц к родному холму бежит.

Таганов замолчал и улыбнулся Атали, заспорившему с коротышкой Сапаром-Заикой, насупившимся и злым. Вокруг поднялся невообразимый шум. Перекрывая людской гомон, Ашир крикнул:

– Люди, вы верите мне?

– Да! Верим!..

– Кто пойдет со мной, переходи направо! Остальные оставайтесь на месте.

Почти все собравшиеся шагнули к Аширу. Только коротышка Сапар, старый Сары-ага, несколько аксакалов и, к великому изумлению Таганова, Мовлям не двинулись с места.

Урочище было окутано сплошным гвалтом. Джигиты суетились, носились взад-вперед, стягивали кошмы с юрт, грузили их прокопченные остовы на верблюдов, запасались водой, увязывали свои нехитрые пожитки. Несколько всадников уже гнало из песков овец.

Длинный караван двинулся на Бахарден. Позади всех на конях медленно ехали Мовлям и Ашир. Мовлям был задумчив и грустен. На боку у него в желтой деревянной кобуре болтался маузер – подарок самого Хырслана. В минувшую ночь, как и многие обитатели урочища Кирпили, Мовлям долго не сомкнул глаз. Переворачиваясь с боку на бок, он воскрешал в памяти одну картину за другой. Вот сыпались со звоном женские украшения, монеты… На расстеленном платке их целая груда. Все выворачивают карманы, Хырслан зорко следит, не утаишь ни гроша. У кого отняты эти деньги и украшения? Мешки с зерном, что привозили из ночных походов? Не те, сбитые, плотные, которые он видел у бая в загородке, а залатанные с боков, заполненные до половины, стянутые обрывками бечевки… Чьи они? Небольшие истертые коврики, истоптанные паласы… Из чьей юрты они увезены? Хырслан всегда посылал его отбиваться от наседавших красноармейцев, прикрывать отход. И никогда не брал с собой в ночные налеты.

– Что же ты, сын батрака, остаешься с Хырсланом? В Конгуре твоя мать от слез ослепла…

– Замолчи ты! – крикнул рассерженно Мовлям. – Без тебя тошно… Не могу уйти без Нуры, без меня Джунаид-хан ему голову снесет… Ведь Джунаид-хан взял с меня слово шпионить за Хырсланом, а Нуры оставил при себе как заложника… Без него не могу домой вернуться. Он брат мой двоюродный, понимаешь?

Ашир кивнул головой: как скверно и тоскливо, должно быть, сейчас на душе Мовляма.

– Скажи брату, – Ашир внимательно, изучающе взглянул на Мовляма. – Его нареченную Айгуль собираются продать другому… Как бы потом поздно не было.

Мовлям неожиданно хмыкнул, отвернувшись от Ашира. И краска залила лицо Ашира. Он понял, что братья – и Нуры, и Мовлям – вероятно, догадываются о его любви к соседке Айгуль.

– А где же сестра моя Джемал? – Ашир повернулся в седле к Мовляму.

Мовлям опустил голову и теперь ехал молча.

– Говори, Мовлям! Что может быть страшнее позора Джемал и гибели отца? Я готов ко всему, даже к пытке.

– Хырслан сделал Джемал своей женой, – выдавил Мовлям и, пряча глаза, посмотрел куда-то поверх головы Ашира. – Он отвел ей новую юрту в Орта и приставил к ней Черкеза.

– Черкеза Аманли?

– Да! А ты откуда его знаешь?

– Он же наш, конгурец…

– Но в Конгуре он не жил… Просто его отец оттуда родом.

– У него тоже трагедия. Эшши-бай с Хырсланом убили его родителей, а подстроили так, будто это дело рук красноармейцев. Одурачили парня, озлобили против нас и к себе заманили. Увидишь – передай, что в Бахардене его ждет родной дядя Шаммы-ага…

Ашир натянул уздечку, строптивый ахалтекинец нехотя замедлил шаг, потом капризно закружил на месте, словно испытывая седока. Миг – и конь, дико всхрапнув, почувствовал сильную руку наездника, остановился, тараща огнистые зрачки, выделывая стройными ногами вензеля, потом застыл неподвижно, лишь вздрагивая крупом. Таганов молча протянул руку земляку, лицо Мовляма вновь омрачилось.

– Понимаю тебя, Мовлям! Крепись, джигит. Держи ушки на макушке… Вернется Хырслан, будет допытываться, почему ты не ушел с нами, о чем со мной говорил, не запутайся… Долго не задерживайся в отряде, возвращайся в село, тащи с собой Нуры. Раскрой глаза Черкезу. Не уйдете вовремя – затянет вас басмачество, как пески зыбучие.