Ни мать, ни сестра не заметили, как заволновался Ашир, когда разговор коснулся соседской дочери, Айгуль. Это была его тайная, скрытая от всех глаз тоска; он любил Айгуль безответно с мальчишеских лет, любуясь ею в те мимолетные встречи, которые всегда бывают у соседей. Но Айгуль предпочла ему Нуры, этого врага…
В тот же день Ашир собрал аульных активистов во главе с Бегматовым. Сходил домой к Агали Ханлару, встретился с хромым Атда-баем, с муллой, родовыми аксакалами. Надо было знать верных людей и разведать врага.
Уже через день Таганов сказал активистам, чтобы на старый мейдан собирали весь аул. Пришли все – стар и млад, богатые и бедные. Прикатил даже самый богатый и знатный в селе человек Атда-бай. Иные величали его даже ханом. Зимой живший в Геокдепе или Бахардене, с весны приезжал он в село Конгур, на летние квартиры, поближе к горам, где воздух чист, прозрачен и вода ключевая. Ходили слухи, что в доме Атда-бая частенько гостили незнакомые молчаливые люди. Обычно они появлялись глухой ночью, и никто не знал, когда исчезали. Одни утверждали, что это его дальние родичи, другие молча махали в сторону Ирана – мол, друзья оттуда…
Заметив у мейдана расписной байский фаэтон, Ашир понял, что на сход пожаловал сам Атда-бай. Всегда гребет чужими руками, а тут сам, видите ли, соизволил присутствовать. Неспроста… Или в своих подручных разуверился?
На площади народу собралось тьма-тьмущая. Даже из соседнего аула пришли. Всем было любопытно посмотреть на Ашира: сын Тагана, говорят, у большевиков важным человеком стал. Отец погиб, так сын на его место… Как-то он с Атда-баем поладит? Баю пальца с рот не клади – всю руку отхватит. Вот потеха будет! Чья возьмет?! О чем будут говорить этот чернявый узбек и его голубоглазая жена, пришедшие из неведомых краев?
Первой заговорила с народом Марина. Вскочив на фаэтон бая, она обратилась к толпе по-туркменски, и люди, дивясь ее чистому произношению, придвинулись к ней ближе.
– Вы знаете, я москвичка, родина моя – большой, красивый город, где живут полтора миллиона человек. Там мой отец, воевавший за Туркмению, весь израненный, больная мать и два брата… Живем мы в хорошем доме, бывшем графском особняке, который дала нам советская власть. Скажите, какая мне корысть ехать сюда, за тридевять земель? Партия большевиков – защитница обездоленных – сказала мне: «Надо, Марина, людей учить грамоте, медицинский пункт в ауле открыть, чтобы дайхан лечить…» Вон третьего дня мальчик умер… Кто виновен в его смерти? У него ангина, нарыв в горле. Он задохнулся… Я много раз умоляла родителей мальчика: разрешите, говорила, я спасу вашего ребенка. А они к знахарю понесли…
– Правда, правда, – кивала заплакавшая мать умершего мальчика. – Грех на нашей душе…
Притихшая толпа зашумела, заволновалась. Дайхане сначала робко, потом смелее стали задавать Марине вопросы: может ли она лечить трахому, пендинскую язву [4], паршу, дифтерию? Исцелят ли ее лекарства скотину от ящура? Судя по всеобщему оживлению, доброжелательным вопросам, люди к ней подобрели… Марина достала из кармашка медицинской сумки карандаш и спросила, чью фамилию записать в ликбез первой. Но собравшиеся сразу замерли.
Из толпы вышла Бостан, она вела за руку смущенную подружку Айгуль.
– Пишите нас, – Бостан, зардевшись, взглянула на Ашира, стоявшего рядом с Игамом и Мариной. – И маму мою… Сюда она не пришла, прихворнула, но сказала, что тоже будет учиться…
Толпа молчала. Больше никто не сходил с места. Сколько ни взывала Марина к собравшимся, они как бы не слышали ее, однако не расходились, ждали, что же будет дальше.
Ашир отыскал глазами в толпе Агали Ханлара, вопросительно взглянул на него. Тот, оглядевшись по сторонам, покряхтел, потоптался на месте, промолвил:
– Это правильно, что знание – половина ума, – Агали вышел на середину мейдана, достал из кармана красный пропуск, ленинскую записку и, волнуясь, продолжил: – Сказать – язык сгорит. Смолчать – хуже, душа сгорит! Да, люди… Три года назад я ездил в Москву, разговаривал с самим Лениным. Тогда еще он живой был… Земля ему пухом… Весь простой люд горевал о его кончине…
Толпа загудела, как встревоженный улей. Аксакалы, приставив ладони к ушам, чутко вслушивались в слова Агали Ханлара:
– Советская власть – это мы с вами: я, ты, он, мы всем аулом… Посудите сами… Разве справедливо, что дети бедняков от голода пухнут, а в байских домах дети от серого пшеничного хлеба отворачиваются? А почему? Да все потому, что у бедняка по земле межа вьется, а по байской вода льется…
Агали Ханлар достал из кармана старый выцветший платок, утер пот с лысой головы, лица и, облизав языком обветренные губы, продолжил:
– Вождь, как восточный мудрец, говорил: знания счастье приносят… А эти люди из города – не беда, что узбек, а его жена русская, – наш Ашир, сын Тагана, – они и есть ученики Ленина! Пиши, дочка, мое имя!..
И дайхане – правда, почти все беднота – последовали примеру Агали Ханлара. Но тут кто-то закричал:
– Ашир, а ты что скажешь? Мы тебя хотим послушать…
– Он сам не умеет, – ехидно вставил Атда-бай, ткнув в сторону Агали Ханлара тутовой клюшкой. – Вон за него голодранец краснобайствовал! Думаете, умом обзавелся?! Он же с языка Ашира говорил. Сам Ашир тоже чужим умом живет…
– Да, вы правы, Атда-бай, – Ашир вышел на середину мейдана. – Агали Ханлар говорил устами всех батраков, безземельных дайхан, а голодранцев, как вы называете, в ауле куда больше, чем богатеев… Мы земли ваши отберем. Сегодня же! У истоков горной реки Алтыяба теперь будет стоять мираб – распределитель воды – из бедняков. Как, люди, вы согласны, чтобы воду распределял Агали Ханлар?
– Согласны, согласны… – негромко прокатилось по толпе. – Сколько можно нашу кровушку пить?!
– Не согласны! – взревел Атда-бай. – Пусть комиссия решает… И наша партячейка против!
– Прежнюю комиссию я распускаю, – рубанул воздух ладонью Ашир. – Да, да, именем народа, волею советской власти, которая наделила меня такими полномочиями. Создадим комиссию, в нее войдут представители всех слоев населения… А какая у баев партячейка?
– Большевистская! – выкрикнул Атда-бай.
Ашир ухмыльнулся, и толпа засмеялась.
– Такой ячейки быть не может!
– Ты, Ашир, грамотен, да нечестен, – не унимался Атда-бай. – Зачем скрывать от аульчан, что в партии может быть всякий туркмен… Разве партия для русских?
– Всякий трудящийся… а не бай и не мулла!
Толпа опять засмеялась. Атда-бай как ужаленный повернулся назад, пытаясь отыскать глазами всех, кто смеется.
– Слышите, Атда-бай, как люди хохочут над вами. В партию принимают не по национальной принадлежности… Игам Бегматов узбек! Я туркмен! У вас, Атда-бай, одних батраков больше полусотни, какой же вы большевик?
– Это в ауле, – вставил Агали Ханлар. – Ты, Ашир, посчитай и тех батраков, что пасут его отары в горах и песках… Со счета собьешься. Я сам десять лет спину на него гнул и даже приличного халата не заработал…
Атда-бай таращил как сыч глаза и наконец не выдержал, ткнул клюшкой стоявшего рядом Мурди Чепе, секретаря «байской партячейки».
– Ты что, камыш проглотил? – прошипел Атда-бай. – Иль у тебя язык отнялся?…
Мурди Чепе открыл было рот, но его перебил Агали.
– И в кого это ты, Мурди, такой холуистый уродился? Отец у тебя середнячок, едва концы с концами сводит, умный человек, – и, повернувшись к Аширу, добавил: – Это без тебя тут произошло… Атда-бай свою партячейку сколачивал, приходит к Чепе, отцу Мурди: «Мы хотим возвысить твоего сына, секретарем партячейки сделать». А тот отвечал: «Спасибо, бай-ага, польщен честью: раньше только в нашем ряду кибиток знали, что мой Мурди без царя в голове, теперь вся округа будет знать про то…»
Дружный хохот заглушил слова Агали. Мурди Чепе, шагнувший вперед, попятился и спрятался за спину Атда-бая.
Вечером вокруг Конгура кружил вновь организованный отряд самоохраны, в который записались многие дайхане. Кое-кто из сельских активистов спрятался в засаде, на пути, откуда обычно появлялся конный отряд Хырслана.
