– Товарищи! Ни вы, ни я не располагаем временем для беспредметных споров. Давайте конструктивно – это было бы просто здорово, если бы мы здесь пришли к одному мнению, если бы всю нашу энергию мы направили в одно русло!
– Все это так, товарищ Славиков. Но в данном случае судьбу Синеморья решает Москва, не так ли? – Секретарь зорко глядел в лицо Славикова, подсознательно фиксируя в то же время настроение зала. На многих лицах появились лукавые усмешки, и Славиков понял, куда его оппонент клонит разговор.
– Москва! Неужели вы полагаете, что Москва не ошибается? И у Москвы бывают ошибки. Я бы сказал – она уже слишком много их сделала. И одна из этих ошибок – наше Синеморье. Не надо закрывать на нее глаза, Кожа Алдиярович! Давайте называть вещи своими именами. Эту ошибку надо воспринимать как катастрофу – и не только в масштабах Казахстана, но в масштабах всего Союза! – Славиков стал оглядывать зал, в котором нарастал гул недовольства.
– Вы пытаетесь очернить социализм, – жестко отрубил Алдияров. – Много мы видели очернителей на своем веку, но, как видите, выстояли. И не отступим от намеченного курса, нами руководит коммунистическая партия!
И хоть пафос этот был явно неуместен, а точнее – попросту глуп, тут же раздались дружные, продолжительные аплодисменты. Славиков вежливо поклонился сидящим и быстро вышел из зала. Усталость и огорчение были написаны на лице старого ученого. Болат проследовал за ним.
– Центр, Москва… Они все привыкли валить на Центр да на Москву. В таком случае, зачем вообще существуют местные власти? И чем озабочены руководители республики? Где же их гражданственность? Где граждане своей республики? – Славиков сообразил, что слово «гражданин» звучит последние годы на русском языке двусмысленно, повторил последний вопрос по-казахски: – Где азаматы?
– Азаматы? – с сарказмом переспросил Болат. – Какой это гражданин, какой это первый секретарь?! Советский бай это, а не первый секретарь! Это ж просто недоумок! И ему мы пытались что-то объяснить: да мы сами после этого чокнутые, ей-богу, Матвей Пантелеевич!
– Ты прав, Болат. Таких, как мы с тобой, и называют «дураками с дипломом», – неожиданно развеселился Славиков.
– Сдается мне, что такое прозвище все же не к нам относится, – поддержал его шутку Болат.
…Лишь двое из одиннадцати членов бюро выступили тогда против разведения рыбы-змеи. Это были Ержанов и Жарасбай. Да, было о чем призадуматься Кахарману, было что вспомнить, когда он в одиночестве вышел на палубу, задумчиво глядя на проплывающие мимо пустынные, безлюдные берега. Ибо и невеселая судьба Иртыша – реки, казалось бы, далекой от тех мест, где он жил и вырос, – напомнила ему о несчастье Синеморья. Древний, некогда могучий Иртыш превратился теперь в послушную, покорную речку. Как не предаться горечи, глядя на обваливающиеся, заброшенные его берега! Далеко отступила от них теперь вода – жалко плещется внизу, а берега крошатся, много на них гниющей древесины, да и сами леса, что тянутся вдоль берегов, утеряли былую красоту и прелесть. По словам помощника капитана Саши Ладова, все здесь было раньше по-другому, все было лучше, богаче – до тех самых пор, пока не ступила и в эти края «нога преобразователя». Ему-то, Саше, можно верить – этот парень родился на Иртыше, вырос в этих краях. Ушли из жизни старики, которые пугали остающихся жить на земле Хозяином Здешней Воды. Старики говорили, что Хозяин покарает любого, кто будет глумиться над рекой, кто будет неразумно пользоваться ее водою. Теперешние люди даже не стали бы прислушиваться к таким темным их словам, ведь век техники все крепче и крепче стискивает стальными клещами сердце матери-земли, никто и не думает остановиться, оглядеться, задуматься и ужаснуться тому, что натворили люди на своей земле. Неужели все они в массе напоминают ту рыбу-змею, которая сжирет все вокруг себя? Неужели не понимают, что настанет время, когда эта рыба начнет пожирать самое себя?
Лопасти парохода-буксира оставляли после себя бурные, пенящиеся волны. Кахарман стал замечать мелькающих в волнах щук. Щуки были большие, серые, какими бывают древние-древние камни. Вот такого серого цвета – цвета серых древних, реликтовых камней – была и Ата-балык, которая когда-то водилась в Синеморье. Жива ли она сейчас, Ата-балык, не сожрали ли и ее хищные рыбы-змеи?
Впервые Ата-балык приснилась Кахарману еще на Балхаше. Это была та самая добрая рыба, которая в детстве спасла его от сома.
В то время в аулах во главе дел стояли женщины; поскольку мужчины еще не вернулись с войны, женщины целыми днями пропадали в море, оставляя детей старикам и старухам. Старые занимались хозяйством: пряли, теребили шерсть в тени домов и юрт; трудно было им уследить за внучатами, и дети, пользуясь этим, частенько убегали к морю. На побережье было раздолье, здесь не было взрослых – лишь сумасшедшая Кызбала иногда проходила босая, что-то бормоча про себя. В море мелькали паруса, поднятые рыбачками. Во время войны рыбы в Синеморье водилось в изобилии – поэтому женщины не уходили далеко в море на ее поиски, ставили сети вблизи берега. Случилось так, что на заигравшихся детей нападал хищный сом. Однажды это случилось и с Кахарманом. Он вместе с ребятами резвился в море, как вдруг почувствовал, что какая-то неведомая сила оторвала его ступни от дна и понесла мальчика по воде плавно и неотвратимо – так, как будто бы он встал на мчащиеся водные лыжи. «Апа!» – вскрикнул он в ужасе, потому что на близком расстоянии от себя увидел раскрытую пасть огромного сома. Другие дети тоже закричали от страха и бросились вон из воды. Кахарман, против своей воли, стремительно летел в пасть сома. В это самое мгновение какая-то большая рыба, вынырнув из глубины, встала между сомом и ребенком. Кахарман ударился грудью о бок этой рыбины. Та вильнула и сильным ударом хвоста отбросила Кахармана в сторону. Его выбросило из воды, спиной он ударился о песок и потерял сознание.
Ребята потом рассказывали ему: сом до половины заглотнул добрую рыбу – она застряла у него в пасти. «А рыба спаслась?» – спросил он. «Откуда мы знаем? – наперебой отвечали ребята. – Обе рыбы, не расцепившись, уплыли в море».
После этого случая Кахарман стал пугаться во сне – кричал, просыпался, долго не мог успокоиться и заснуть. Лежал и плакал. Корлан поначалу ничего не замечала. Она возвращалась с моря поздно, валясь с ног от усталости. Поужинав, в полудреме добиралась до постели и засыпала мертвецким сном. Назавтра надо было вставать чуть свет и снова браться за весла. Но однажды она услышала этот плач. Кахарман плакал и бормотал сквозь слезы: «Спаси меня, Ата-балык… Сом… сом раскрывает пасть… Апа! Апа-а-а-а-а…» Корлан легла рядом, притянула к себе сына и стала гладить его по голове, чтобы мальчик успокоился. Кахарман отпрянул от нее, вскочил – он глядел на мать. И в глазах его стоял ужас. Глотая слезы, задыхаясь, он стал спрашивать Корлан: «Апа, Ата-балык жива? Где она сейчас?» Корлан не могла понять, о чем ее спрашивает сын, но отвечала: «Конечно, она жива, мой мальчик. Успокойся». Она уложила сына рядом. Со сна ей показалось, что он спрашивает ее об отце. Она поглаживала Кахармана и, сама засыпая, все повторяла и повторяла: «Отец жив… конечно, жив. Разве мне, разве твоему отцу Насыру можно умереть, не поставив вас на ноги?»
Три месяца назад пришла похоронка на Насыра. Но Корлан не поверила «черной бумаге». Зато мать Насыра после этого резко сдала: трудно ей стало управляться с домашним хозяйством, сил у нее оставалось только на то, чтобы приготовить чего-нибудь горячего хотя бы один раз в день. Корлан и за это была благодарна свекрови – все ж таки как могла помогала ей старая мать Насыра, тяжело бы пришлось растить без ее помощи двух девочек и сына. Не дай бог умрет она – начнутся для Корлан совсем трудные дни.
А Кахарман все прижимался к матери и спрашивал: «Апа, а может, жива та добрая рыба?» – «Спи, сынок, – по-прежнему шептала Корлан. – Жив твой отец, скоро вернется». Вскоре она, оставив уснувшего сына, тихонечко вышла из дому.
