Он ответил негромко:
– Я исполню ваше желание, апа… А сейчас хочу попросить у вас прощения, мама: не оправдал я, не оправдал ваших с отцом надежд…
– Полно, сынок. Мне никогда не приходилось краснеть за тебя. За здоровье твое беспокоилась – да. А краснеть – никогда не краснела, всегда гордилась тобой. Буду молить на том свете Бога – пусть он хранит тебя, сынок. И еще прошу: не оставляй отца. Не привелось мне перед смертью увидеть его. Передай ему: пусть простит, что оставила его одного. Не моя, значит, воля…
– Апа, хотел свозить вас на Чингистау… Не удалось – это терзает мою совесть…
– Не думай об этом. Уж теперь-то вернусь я на родину – ждет меня Чингистау… всю жизнь собиралась… вот теперь вернусь…
Чем сильнее завывал ветер, тем нежнее и добрее смотрели глаза матери на сына. Никогда еще они не были так близки друг к другу, как сейчас; никогда еще в жизни они не говорили так глубоко и проникновенно друг с другом… Снова легкая прохлада скользнула по его лицу. Это снова дух матери коснулся его.
Вернулся Кайыр.
– Кахарман-ага, пойдемте в дом. – Он помог Кахарману встать. Кахарман оперся на Кайыра, и они, закрываясь от ветра, побрели в сторону дома. Шаг его был неуверен. Он обернулся. Глаза матери следовали за ним неотступно. Кахарман испуганно вскрикнул, заслонясь ладонью.
– Не бойся, сынок, это я, – сказал голос матери. – Провожаю тебя…
У порога Кахарман еще раз обернулся.
– А дальше мне нет пути. Прощай, сынок! Передай Насыру: пусть простит меня. Да не забудьте – в Караое я должна лежать… только в Караое… Прощайте!.. Прощайте… – И глаза ее стали удаляться в степь, и вокруг них долго еще было светло.
– Aпа… Апатай… – шептал Кахарман. Кайыр толкнул перед им дверь, посадил за низкий стол, а сам стал читать молитву. Меиз и ее сноха сидели за приготовленным столом поникшие, скорбные. Голос Кайыра был приятен, он мягко выводил мелодию. И хоть Кайыр не очень понимал слов молитвы – постепенно он забывал арабский язык, – но читал искренне, отдаваясь тому печальному чувству, которым была полна сейчас его душа. «Милостивый Аллах, ниспошли свою милость на усопшую; не оставь нас, живых, без своего благословения – старых и моло дых. Аминь!»
– Аминь! Аминь!
Все провели ладонями по лицам, обращаясь к Богу с мольбой.
Кахарман постепенно приходил в себя. Лица женщин были заплаканы, движения бесшумны. Он обратил внимание на мальчика трех-четырех лет, который у печи забавлялся с кошкой. Тишину дома время от времени нарушал его веселый смех. Но что-то странное, нездоровое было в ребенке – тяжелое дыхание, кашель, в котором он заходился, низко клонясь лицом к полу.
В первую очередь все беды гибнущего моря отразились на детях. Из тысяч новорожденных умирает каждая сотня – еще в материнской утробе или едва появившись на свет. Другие отказываются брать грудь – молоко матерей отравлено; вырастают дети чахлыми, болезненными. Да, этот малыш болен – недолог, будет его земной век, это видно по всему.
Кахарман давно знал Сарсенгали и добрую, сердечную Меиз. Меиз приходилась им дальней родственницей по отцовской линии. Сейчас Кахарман подумал, что надо было бы поблагодарить этих людей – близко приняли к сердцу смерть Корлан, помогли, как могли.
– Не думал, что придется беспокоить вас, апа, – промолвил Кахарман. – Другого выхода у меня не было, поверьте…
– Да будет ей земля пухом! – ответила Меиз. – Тяжело придется Насыру без Корлан… – Она вздохнула, и Кахарман сообразил, что причина скорби в этом доме не только смерть Корлан.
– А где Сарсенгали? – спросил Кахарман в недобром пред чувствии.
Светлоликая сноха Гульбаршин быстро встала и ушла. Из другой комнаты послышался ее плач. Мальчик оставил кошку и насторожился, потом тоже заплакал и бросился за матерью.
Меиз не плакала – лишь дрожал подбородок да прыгали губы. Она рассказала: Сарсенгали сейчас в Семипалатинске. Махамбету дали шесть лет за участие в декабрьских событиях. А позавчера они были извещены администрацией исправительно-трудовой колонии, что их сын повесился.
Меиз достала письмо и протянула Кахарману. Кахарман вытащил листок бумаги из конверта и стал читать.
«Мама, – писал Махамбет, – я ни о чем не жалею и не чувствую себя виноватым. Я жил, как мне подсказывала совесть. Но в нашей насквозь продажной, подхалимской, преступной жизни я, кажется, не нашел себе места. Если будут говорить плохо о тех ребятах, с которыми я вышел на площадь тогда, – не верьте ни единому слову. Мы хотели другой жизни – вот и вся наша вина. Особенно не верь тем, кто будет говорить, что мы поднялись против русских, – это вранье. Мы хотим жить свободно и счастливо на своей родной земле – при чем здесь русские?..
До этого я верил, что когда-нибудь мы добьемся своей цели. Теперь я не верю, мама! А ты прости нас: и Мухтара за его смерть в Афгане, и меня… Прости меня, мама… Иного выхода у меня нет…»
Дальше Кахарман не мог читать. Сжал кулак, так что побелели костяшки пальцев. В дальней комнате все плакала сноха – теперь вместе с ней плакал больной ребенок. О боже – долго ли нам еще мучиться? Долго ли? Когда ж ты нас всех успокоишь – убьешь наши сердца, чтобы никогда они больше не страдали? Выколешь нам глаза, чтобы ничего они больше не видели на этой земле?
В тот самый день, когда Кахарман с Кайыром тащили к разъезду гроб с телом Корлан, Игорь уговаривал старшего пилота остаться на острове Акеспе, чтобы запечатлеть сверху момент раздвоения малого Синеморья, объясняя, что снимок этот будет для науки бесценным.
– Шутки шутите, Игорь Матвеевич! – сердито возражал пилот. – Это же ветер Карабаса! Нас вдребезги разобьет, только взлетим! Нет, не могу. Как хотите – не могу.
Тогда Славиков пообещал выплатить им за этот день в тройном размере. Летчики, посовещавшись в сторонке, сдались.
– Только надо это проделать как можно быстрее. – Старший пилот осмотрелся вокруг. – Не нравится мне этот заунывный вой. Того и гляди, обернется бурей – тогда конец.
– Мы готовы. Сережа, пошли! Лишь бы наша АФА не подкачала.
– Система в порядке, пленка на месте. – Сергей обернулся, – Игорь Матвеевич, на связи будьте сами, пожалуйста… Студенты наши еще слишком зеленые.
– Обязательно сам. И вы держите со мной связь без провалов.
Вертолет поднялся и, кренясь набок, стал заворачивать к малому Синеморью.
Сильный ветер поднимал над солончаковыми просторами песок, но на поверхности моря было относительное спокойствие – слабо, будто бы даже лениво всплескивалась ленивая волна. По высохшему руслу Сырдарьи стремительно неслась стая сайгаков. Лена тронула Сергея, показывая вниз: снимай! Сергей, прицеливая фотоаппарат, думал: что же могло спугнуть животных?
Как правило, горячий ветер в это время года быстро иссушал мелкие водоемы до самого дна. Но если он будет бушевать неделю, море – по его предположению – начнет иссыхать с катастрофической скоростью, и к концу недели может случиться такое: от его двух половин останутся небольших размеров озера…
Из-за продолговатого песчаного холма выскочил вдруг табун лошадей – их тоже гнал страх. «Чего же испугались?» – успел подумать обеспокоенно Сергей, как в то же мгновение ветер резко усилился и стал швырять вертолет в воздухе, как детскую игрушку. На связь вышел Игорь. Он кричал:
– Немедленно назад, слышите! Земля требует: назад!
Но было поздно – в считанные минуты ветер превратился в ураган неимоверной силы. Только теперь понял Сергей, от чего спасались лошади и сайгаки. Они бежали к Бетпакдале – их настигала страшная белая буря, бушующая смесь соли и песка.
Лена оглядела аппаратуру АФА – в порядке. Впереди табуна несся огненный жеребец – он летел, почти не касаясь песка копытами. Лена была заворожена этим зрелищем и совсем забыла об опасности. Между тем вертолет швыряло вверх и вниз, вправо и влево. Казалось, минута – и он развалится на куски. В самом деле, в следующую минуту машину так тряхнуло, что мотор заглох и машина полетела вниз. Впрочем, даже не вниз, а в тартары. Потому что в действительности вертолет не падал, а совершенно без определенного направления носился в воздухе, как пустой спичечный коробок на уличном ветру. Этим же чудовищным порывом ветра с земли, с клочка ее поверхности, составлявшей в диаметре километров восемь-десять, – внезапно слизнуло и лошадей, и сайгаков, и волков, и лисиц, и редкие деревья, что еще оставались по-над бывшим руслом Сырдарьи. Слизнуло, но тут же скопом ударило все это скопище живых тварей оземь – и снова подняло, и завертело вместе с вертолетом будто бы в одном котле. И живые еще! – и мертвые твари теперь носились в воздухе, сталкиваясь, друг с другом, шкрябая по обшивке вертолета безвольными копытами…
