С удовольствием люди передавали друг другу слова Акбалака.
Родственники Кайыра между тем стали один за другим покидать аул. Кайыр тоже собрался вместе с ними на Зайсан. Перед отъездом он зашел к Насыру, как к старейшине аула. Он сказал, прощаясь: «Уезжаю вслед за своими родными, уважаемый Насыр аксакал. В дальней дороге людям трудно будет обойтись без муллы». После его отъезда люди стали смелее говорить о нем нелицеприятные вещи. Стали говорить, например, что в благодарность за опеку он подарил кажи Беркимбаю кобылу с жеребенком и бычка. Насыр, наученный самим же Беркинбаем, неохотно верил в то, чего не видел своими глазами. И все-таки закралась в его душу какая-то неприязнь к Беркимбаю. Непросто было ему слушать такие сплетни про человека, которого он когда-то уважал.
В детстве Насыр немного учился у муллы, бегло читал Коран – хорошо толковал сложные суры, вообще в душе был он набожным человеком. Не забывали об этом в ауле, стали люди уговаривать Насыра стать муллой: в море не ходишь, времени свободного много. Не стал Насыр обижать людей отказом. Достал спрятанный на дне старого сундука Коран и стал с того самого дня муллой – последним муллой Синеморья.
Насыр прислушался. Буря стала вроде бы утихать, но море по-прежнему несло к берегу высокие волны. Они ударялись о песок, будто бы задыхаясь в нем, стихали; но вслед летели новые волны, их гулкий шум мешался с громким шорохом дождя; по-прежнему было тревожно на песчаном побережье. Мулла Насыр не уходил. По-прежнему стоял на коленях, хотя давным-давно промок весь до нитки. Левая его нога затекла, ему хотелось вытянуть ее, но малейшая попытка отдавала болью в щиколотке. Он продолжал свою молитву. Не самое, конечно, удобное время вспоминать в эти минуты сына, но думал он о сыне Кахармане всегда, особенно когда молился.
Кахарман, Кахарман…
Единственный был у Насыра сын, хотя не обидел его Аллах детьми: было их у Насыра пятеро – еще четыре дочери, кроме сына.
Тоже в чужие края подался Кахарман. Быстро, за один день, погрузился всей семьей, оставил море навсегда. А был ведь Кахарман директором Коктенизрыбпрома. Вдруг стал неугоден областному начальству. Хорошие были у него подчиненные на работе, хорошие были у него друзья. Глядя на директора, они тоже стали один за другим оставлять родной аул. Некоторые подались на Каспий, а другие и вовсе за пределы Казахстана – в Сибирь, Прибалтику. Простые люди последовали примеру образованных – то же снялись с места. Заброшенные рыбацкие траулеры, корабли, шхуны, лодки теперь лежали на берегу: давно их поела ржавчина, давно их разбило сильными ветрами – даже смотреть не хочется на эту рухлядь. Лишь сайгаки порой прячутся в их тени, да только гонит и их прочь близость раскаленного железа, запахи ржавчины.
Раньше видел старый Насыр сына часто, а теперь осталось ему лишь думать о нем каждый день. Никак не может он понять, почему Кахарман стал неугоден местным властям. Большой грех это – изгнать человека, который далеко впереди других: по уму и способностям, по образованности. Разве не такие перспективные молодые люди должны быть на руководящих должностях? У них ясный ум, они хотят быть полезными людям.
Пять секретарей обкома сменилось в этой области за последние двадцать лет. Каждый из них начинал свое новое дело так: хуля, перечеркивая дела предыдущего. Ох и накуролесили же они все вместе! Один решил превратить эти края в хлебную житницу. Мол, если было сказано, что Казахстан – республика хлебная и другие области рьяно бросились доказывать это Алма-Ате, то можем ли мы отставать от всех?! Нельзя, товарищи, никак нельзя! Мы тоже должны дать стране как можно больше хлеба. Под таким кличем были распаханы и без того скудные покосные земли Синеморья.
Следующий секретарь начал с того, что все вернул на свои старые места: песчаные, знойные места разве могут уродить много хлеба? И благо бы сам секретарь сообразил своей головой: нет, пришло указание из Алма-Аты. Третий секретарь взялся за орошение побережья Синеморья – думал превратить его с ходу в рай. Эх, не мозги подвели прохиндея – всего-то лишь сама Сырдарья, мало в ней оказалось воды для его гигантского замысла. Замысел замыслом, а работали эти секретари тихонько, в свое лишь удовольствие. Теперь на берегах Синеморья нет и клочка покосных или посевных земель. Чтобы дать пищу зимой небольшому поголовью каракулевых овец, приходится возить сено из других областей.И не понять Насыру вот чего. Почему не нашлось в этих краях человека, который бы указал на ошибки этих бывших секретарей? Бывшие-то они, конечно, бывшие, а беда в Сине-морье долго еще будет настоящей. Где же, правда? До каких пор будем считать: если говорят сверху – значит, сам пророк молвит их устами. Не рабы ведь люди… или рабы все-таки? Что стало с Кахарманом, который говорил правду в глаза? Выжили его, пришлось оставить ему родное Синеморье. Вот что случается с людьми, которые за дело болеют душой.
А этим секретарям – зачем им надо было тратить нервы, думая о больном море? Себе дороже. И конечно, не нравилось им, что Кахарман часто бывал и в Алма-Ате, и в Москве: рассказывал о гибельном положении, просил, умолял, но так ничего и не добился. Был в Москве профессор Славиков Матвей Пантелеевич – казахи называли его Мустафой – всей душой страдал он, зная о судьбе моря. Но Славиков – ученый с мировым именем – ничем не мог помочь Кахарману, не пользовался он авторитетом у чиновников. Покойный Мустафа еще в пятидесятые годы говорил, что морю и всему этому краю неминуемо грозит гибель, если не научиться правильно, использовать воды двух рек. Сколько раз предупреждал он об этом! Море уже начало задыхаться без пресной воды. Сколько он написал бумаг в высшие инстанции! Ничего не добился, хотя с мнением Славикова в руководящих органах вроде бы считались. Стала исчезать рыба. В последние годы для того, чтобы выполнить план заготовки, рыбаки от ранней весны до поздней осени пропадали на Балхаше и Каспии. В это бедственное время для рыбаков Синеморья Кахарман открыл в аулах ремонтные мастерские, а чтобы занять женщин, организовал маленькие трикотажные предприятия. И вообще, каких только новшеств не напридумывал Кахарман, заботясь о людях, заботясь о том, чтобы была у них всегда работа, – насущный, стало быть, хлеб. И все-таки оказался неугоден. Сняли с работы за то, что не выполнил план по заготовке рыбы. Он был возмущен несправедливостью, потрясен до глубины души. Мрачнее тучи вернулся он с бюро обкома. Пробыл в доме родителей лишь день, назавтра его в ауле уже не было – уехал с семьей в чужие края. Ни Корлан, ни Насыр не стали противиться намерениям Кахармана: знали, что характер у него решительный, своенравный. Единственное, о чем они просили, – оставить на лето им внука Бериша. Бериш с первых своих дней воспитывался у стариков, родителей своих называл дядей и тетей, – он вдруг не захотел ехать в чужие края. Трудно сказать, был ли он уже в том возрасте, когда человек осознает свою сильную привязанность к родным местам, – но решение его было твердым.
«Моя судьба, – сказал в тот вечер Кахарман, – давно переплелась с судьбою этого края, но жить здесь и каждый день видеть, как умирает море, – это все равно, что медленно и мучительно умирать самому. Работу я себе найду, Айтуган тоже чего-нибудь найдется. За нас не волнуйтесь – не пропадем. А вы решили окончательно: остаться? Не передумаете?»
Насыр после длительной паузы поднял голову и посмотрел сыну в глаза: «Пусть будет удачным твой путь. А нам ехать в чужие края ни к чему. Или ты думаешь, там не хватает своих стариков? Видно, придется нам умирать вместе с морем…» Корлан, весь вечер хлопотавшая у дастархана, часто вздыхала и горестно охала. Была она крупная, белолицая байбише, голос у нее был приятный, мягкий. Сказала она в тот вечер вот что: «Кахарман, сынок мой. Я тебя из всех моих детей люблю поособому. Может быть, потому, что дочерей у меня много, а сын один. Но не только потому. Я всегда видела больше этого. Не как мать, а как посторонний человек, я замечала, что ты был лучшим среди сверстников. Теперь ты вырос достойным человеком, до сегодняшнего дня руководил людьми. Если пришлые начальники ценили превыше всего личный покой, собственное благополучие, ты был не таким. Мне дорого то, что ты сумел стать совестью и честью нашего Синеморья. Люди любят тебя, волнуются за тебя, желают тебе только добра. Ты уехал на бюро обкома, а в доме нашем не закрываются двери. Идут и идут люди, чтобы услышать новости о тебе. Они говорят, если Кахармана снимут с работы, – уволимся все. Пусть первый секретарь обкома закатывает рукава и ловит рыбу, пусть они узнают, что такое наша работа. Сынок, разве это не подтверждение высокого уважения, высокой любви, которыми ты пользуешься среди людей?»
