Уже в трамвае Кирилл Петрович спросил:

— Что же у вас там такого серьезного? «Фарца» — она и есть «фарца». Жалкая попытка вырваться из всеобщей привычной нищеты. Естественный молодежный протест…

Степанов аккуратно огляделся, подышал на запотевшее и промерзшее трамвайное окно, протер рукавом пальто согретую дыханием часть стекла и уставился на ползущий мимо заснеженно-мрачный Литейный проспект. Снова подышал на стекло, опять протер рукавом, расширяя себе возможность обзора. И, глядя в окно, сказал негромко, будто бы ни к кому не обращаясь:

— Ты только там этого не ляпни. А то сам загремишь по семидесятой, части первой — за антисоветчину…

«С ума сойти, как цветисто, пышно, кокетливо!.. Поразительная безвкусица. А ведь когда-то, еще до Зойки, в той жизни, я восхищался всей этой «парфюмерией», млел, комок вставал в горле, разных дурочек окучивал такими стишатами…» — думал старик Теплов ночью перед бронхоскопией.

С вечера он еще задремал при помощи какой-то, как выражалась Зойка, «снулой» таблетки, а потом, в третьем часу, открыл глаза и уже не смог заснуть до самого утра. Трусил отчаянно: злокачественная или не злокачественная?.. Пронеси, господи. Все на часы посматривал — считал время, оставшееся до приговора.

Чтобы хоть как-то успокоить себя в ночи, стал вспоминать стихи забытых поэтов начала двадцатого века. Неведомым образом всплыли в раскаленной памяти Кирилла Петровича совсем стертые временем, когда-то завораживавшие его строки Иннокентия Анненского. Признаться, лет сорок в эти стихи не заглядывал. А вот, поди ж Ты, вспомнились… На нервной почве, что ли?

Были там, кажется, еще какие-то строки, но Кирилл Петрович даже и не попытался вспомнить их. Так неожиданно не понравились ему первые два четверостишья. Показались завитушечными, фальшивыми.

Однако под утро, когда сквозь огромное окно, затянутое плотной белой шторой, в палату стал просачиваться слабенький серенький рассвет, Кирилл Петрович великодушно простил Иннокентия Анненского и подумал о том, что он сам сейчас находится в таком взвинченном состоянии, когда ему никакие, самые потрясающие, самые любимые им стихи не смогут понравиться. И Анненский тут наверняка совсем ни при чем…

— Слушай, Кирилл… Ты не знаешь — вот этот «социал»… ну, который эмигрантам квартиру, страховку, денежку дает, проезд халявный… Если с человеком что-нибудь случается, всякие там штуки… вроде похорон — «социал» это тоже берет на себя? Или мы сами должны платить? — стараясь придать своему вопросу легковесно наплевательскую и небрежную интонацию, спросил Рифкат Шаяхметович Коган-Алимханов.

Кирилл Петрович увидел, как он снял майку-ночнушку и стал натягивать на себя дневную фуфайку с большим логотипом «Бавария-фильм», купленную, по всей вероятности, за пару евро на фломаркте, или попросту — на пятнично-субботней барахолке.

Кириллу Петровичу показалось, что вождь революции товарищ Ленин и отец всех народов товарищ Сталин, старательно выколотые на тощей груди Рифката, как-то нехорошо сморщились и откровенно заговорщицки подмигнули ему — Теплову. И тут же скрылись под черной фуфайкой.

— Понятия не имею, — чуть более нервно, чем хотелось, ответил Кирилл Петрович. — Тебе-то какое дело? Чего это ты о похоронах спрашиваешь?

Превозмогая разливающуюся по телу боль, Рифкат с трудом присел к столу, отхлебнул из кружки остывший утренний цветочно-ягодный чай, с отвращением отодвинул от себя тарелку с булочкой, куском ветчины, сыра и двумя кукольными порциями джема и масла. Отдернул штору, отвернулся к окну и сказал с грустной усмешкой:

— Это не я спрашиваю. Это все моя Полина интересуется…

Судорожно вздохнул и вдруг неожиданно, не по-стариковски, с отчаянной и подчеркнутой уголовно-блатной интонацией, высоким голосом запел старую жалостливую тюремную песню — не то времен «Сухаревки» Гиляровского, не то периода военного коммунизма и Леньки Пантелеева:

Оборвал себя на всхлипе, хихикнул смущенно — дескать, «мура это все, хреновина с морковиной, не обращай внимания!..», и сказал уже нормальным своим глухим голосом:

— Хотел было побриться — пенка мыльная кончилась. И Полина уже третий день нос не кажет. Я твоей воспользуюсь?

…Тогда, в шестьдесят третьем, на нем не было ни одной наколки.

Это могла бы подтвердить вся следственная бригада по тому делу. И советник какого-то класса следователь по особо важным делам Ленинградской прокуратуры Константин Сергеевич Степанов, милицейский опер капитан Леха Петраков и дознаватель следственного отдела ГУВД, специалист по фальшивомонетным преступлениям — предпенсионный майор Николай Иванович Зайцев.

Если, конечно, Степанов и Зайцев еще проживают на этом свете. Что вызывает большие сомнения. Ибо при сегодняшней планке мужской смертности в России…

Да, в конце концов, в этом мог бы поклясться и прикомандированный к следственной бригаде, бывший тогда членом Союза журналистов СССР Кирилл Теплов. Тоже не хрен собачий, а специальный корреспондент такой газеты, что… Не дай бог, если эта газета против кого-нибудь выступит! У нее был такой «Орган…», что мало никому не покажется!..

— Что это у тебя за часы такие шикарные?! — Леха Петраков, бесцеремонно разглядывал левую руку Теплова с большими черными часами на запястье. — Не от наших ли клиентов — фарцманов из «Астории» или «Европейской»?..

— Да нет!.. — рассмеялся Кирилл. — Ваша клиентура мне пока еще не по карману. Это мне в подарок мой завкорпунктом из Франции привез. Пластмасса, штамповка. Там — три копейки в базарный день, здесь — шик, блеск, в жопе треск!.. Нырять можно с ними. Хочешь, подарю?

— Ну уж «На хер, на хер!», закричали графы и князья, — возразил Jlexa. — Чтобы потом кто-нибудь слил, что капитан Петраков сармак от корреспондента открямзал?..

Они убедились все в том, что подследственный Алимханов Рифкат Шаяхметович никаких «…татуировок или других особых примет на теле и в иных местах организма не имеет…» тогда, когда возили его к нему же домой на Обводный канал для очередного следственного эксперимента. Он там и попросил разрешения переодеться во все чистое и теплое.

Естественно, что в целях безопасности проведения эксперимента переодевание гражданина Р. Ш. Алимханова проходило под зорким наблюдением всей следственной бригады и прикомандированного журналиста Кирилла Теплова.

Суть же следственного эксперимента заключалась в следующем.

Каким образом одинокий молодой человек двадцати восьми лет от роду, имевший в своем жизненном активе всего лишь семь классов средней школы (при не блестящей, прямо скажем, успеваемости…), три года срочной службы в мирной Советской армии и живущую на Васильевском острове двоюродную тетю Фариду — чистильщицу обуви с собственным киоском и официальным правом торговли обувными шнурками и самодельными разноцветными кремами для любых сапог, туфель и полуботинок…