«…Зойку… Зойку жалко до одури, до слез! — думал Теплов. — Как же она останется одна-одинешенька — моя родная «тихая пехота»? Безжалостно и многократно простреленная…»

— Чего она тебе сказала, Петрович? — спросил Теплова его синий сосед по двухместной больничной палате.

Он только что вышел из душа, растирая себя большим домашним махровым полотенцем.

Новый онкологический корпус был совсем недавно пристроен к старой университетской клинике, и в нем, при каждой палате теперь, имелся собственный душ и туалет. Что было очень удобно. Даже обладатель самой дешевой, «социальной» медицинской страховки теперь мог принять душ или просто пописать без малейшей необходимости выходить для этого в коридор в поисках мест, как говорится, «общего пользования».

А синего цвета сосед по палате был от татуировок, покрывающих все его стариковское жилистое, когда-то, наверное, очень сильное тело. Причем эти татуировки были не сегодняшними — модными, вылизанными, роскошными и многоцветными салонными тату, скопированными с радужных псевдокитайских эскизов из специальных современных красочных каталогов.

Татуировкам соседа насчитывалось минимум лет сорок, пятьдесят. А то и того больше… Он был весь покрыт неровными, мрачными российско-тюремными, дурно нарисованными могильными крестами, виселицами. Из синюшного сердца, наколотого почему-то под правой лопаткой, торчал синий финский нож, а вокруг этого сердца — уродливые русалки с чудовищно нарушенными пропорциями. Ну, и конечно, словно лозунги в лагерной зоне, вечные жалостливые заклинания — «Не забуду мать родную!» и «Кто не был — тот будет, кто был — не забудет».

Это все на спине, животе, на руках. Снизу же — из-под резинок от трусов и пижамных штанов — были видны фрагменты выползающих кладбищенских змей и еще чего-то совсем уж жутковато загадочного.

А шею соседа, словно петля висельника, синим ожерельем обвивал классический блатной постулат — «Не верь, не бойся, не проси!».

На левой стороне груди от каждого малейшего движения соседа оживал и недовольно морщился серо-синий профиль лучшего друга советских физкультурников товарища Сталина.

С правой же стороны грудной клетки на очень приблизительного «вождя народов» в упор и, как казалось Кириллу Петровичу, с явным политическим упреком поглядывал на Сталина его бывший пахан и подельник — Владимир Ильич Ленин (Ульянов). Кстати, тоже не очень-то претендующий на абсолютное портретное сходство.

Когда несколько дней тому назад этот пестрый человек небольшого роста и явно восточного вида (как говорят сейчас в России — «лицо кавказской национальности») впервые появился в дверях двухместной палаты отделения легочной онкологии, Теплов сразу же принял его за турка, которых в Мюнхене — пруд пруди.

Вместе с этим будущим соседом Кирилла Петровича в палату просочилась его жена — маленькая, некрасивая женщина лет шестидесяти, в длинном и бесформенном турецком шелковом пальто с плечами «фонариком». Эту униформу эмигрантские турчанки носят как гордый отличительный знак подлинной национальной принадлежности.

В одной руке у нее был пластиковый пакет из магазина «Aldi» с бананами, в другой — строго запрещенный в больничных стенах мобильный телефон. По которому она, отворачиваясь ото всех, тихо и непрерывно говорила по-русски с тяжелым неистребимым еврейским акцентом.

Да и соседа звали как-то странно и диковато на слух — Рифкат Шаяхметович КОГАН!

Так он сам отрекомендовался Кириллу Петровичу на превосходном чистом русском языке без малейшего постороннего фонетически восточного признака и какого-либо акцента. И тут же попросил называть его просто «Рифкат». Потому что «Шаяхметович» нормальному человеку не выговорить. А любая ошибка при произнесении его имени или отчества для него, как он сам выразился, звучит оскорбительно. И он рад, что теперь живет в Германии, где отчеств отродясь не бывало. А то с этим отчеством, мать его!., у него повсюду были одни заморочки.

Но еще больше он рад, что попал в одну палату с земляком. С русским. А то он, Рифкат Шаяхметович Коган, по-немецки — ни в зуб ногой.

Он сочувственно, словно хотел успокоить Теп-лова, поведал ему и Зойке, что у него тоже рак, кажется, чего-то внутреннего, в кишках, что ли?., и ему совсем недавно исполнилось семьдесят четыре.

Рифкат оказался моложе Кирилла Петровича всего на пять лет, но по исламскому укладу безоговорочно признал Теплова «Старейшим». Вернее — вожаком их маленькой стариковской стаи.

К тому же он оказался в состоянии полного и самого почтительного восхищения от ужасающе примитивного, полуграмотного улично-магазинного немецкого языка Кирилла Петровича.

— Чего она сказала тебе, Петрович? — повторил Рифкат.

— Чтобы я с вечера не жрал. И утром ни крошки. Завтра у меня бронхоскопия, — и, полагая, что он должен объяснить Рифкату мудреное слово «бронхоскопия» как-нибудь попроще, добавил: — Будут запихивать мне в легкие маленькую видеокамеру и…

— Знаю, знаю, — сказал Рифкат. — Мне уже такое делали. Только через задницу. Тоже видеокамеру. Не боись, Петрович. Ничего не почувствуешь. Кольнут в вену, вырубят тебя, только в палате и проснешься. Я такую кишку уже раза три жопой глотал.

Рифкат развесил полотенце для просушки на спинке кровати и неожиданно легко рассмеялся:

— Но ты, Петрович, не переживай. В тебя, наверное, другую кишку засунут. Потоньше.

— Надеюсь.

Хотел было еще что-то сказать, но вдруг сам себе стал противен: «…чтобы с вечера не жрал…», «будут запихивать»…

Откуда в нем этот бодренький фальшак? Почему он вдруг заговорил с Рифкатом каким-то упрощенным, несвойственным себе языком?.. В этаком лживо народненьком стиле. Чтобы уравнять «весовые категории»? А на хрена?!. Они и так на равных. Почти одного возраста, оба уже, считай, приговорены…

К тому же этот разрисованный старик, с невероятным сочетанием имени и фамилии — Рифкат Коган, разговаривает совершенно нормально. Никакого провинциализма, хорошо строит фразу, достаточно интеллигентен. Только изредка срывается на лагерный жаргон. Да и то, лишь когда Зойка под вечер уезжает домой и они с Петровичем остаются в палате одни. Но и это Теплов воспринимает в своем соседе всего лишь как слегка кокетливую попытку зацепиться за свое уходящее мужчинство.

А в голове только одно:

«Пронеси, Господи!.. Дай мне пожить еще хоть пару лет. Зойка так хотела в Сингапур! Одно время она этим Сингапуром просто бредила…»

И еще.

Сквозь постоянно пульсирующую тревогу, бессонные и безмолвно истерические ночи — злокачественная?.. или не злокачественная?., а если злокачественная, то сколько осталось?.. Кириллу Петровичу все казалось, что он уже где-то слышал голос этого Рифката. Мало того, вчера Теплову вообще причудилось, что он даже встречал его черт-те когда в своей пестрой и не всегда праведной жизни.

Шаяхметович. Шаяхметович…

С этим роскошным отчеством он уже тоже когда-то сталкивался. Не в своих среднеазиатских командировках, а при каких-то других странных, напрочь забытых обстоятельствах. Когда? Где?..

— Ты еврей, Рифкат?

Тот рассмеялся:

— Нет. Я — «чурка». «Чебурек». В России — нежелательное «черножопое лицо кавказской национальности».

— Почему же ты Коган?

— А как еще я мог уехать оттуда? Был в Могилеве у одного корешка, побазарили, нашли там эту Полину… Она уже была в стартовой позиции на отвал. Заплатил ей штуку баксов, расписались. Я взял ее фамилию, еще кое-кому отслюнил там за пару понтовых ксивочек и официально прибыл сюда, прости господи, ее законным мужем. Как говорится, «по еврейской линии».

— Так она что? Не жена тебе?

— Почему? По документам — жена. А так…

Рифкат невесело усмехнулся. И в этой усмешке на мгновение в глазах Кирилла Петровича молнией снова промелькнуло что-то неясно знакомое, стертое временем, почти наглухо затянутое черной пеленой десятков прошедших лет.