Я знал Ридженси не очень хорошо. Впрочем, загляни он ко мне домой в старые времена, мне показалось бы, что он не представляет для меня никакой тайны. Он был достаточно крупен, чтобы играть в профессиональный футбол, да и глаза его блестели, как у заядлого спортсмена: в его натуре смешались Бог, боевой дух и тяга к нанесению увечий. Ридженси был похож на атлета-христианина, который терпеть не может проигрывать.

Я описываю Ридженси так подробно, потому что, честно говоря, не мог его раскусить. Как я не всегда приветствовал наступивший день, так и он не всегда отвечал своему имиджу. Дальше я дополню его портрет еще кое-какими деталями.

Теперь же он с военной четкостью отодвинул свой стул строго назад и вышел из-за стола, чтобы подтолкнуть другой стул ко мне. Потом задумчиво уставился мне в глаза. Точно генерал. Он выглядел бы полным долбаком, если бы на каком-то этапе его карьеры в него не вживили идею, что сочувствие тоже должно входить в арсенал действующего полицейского. К примеру, первым, что он сказал, было:

— Как там Пэтти Ларейн? Слышали о ней что-нибудь?

— Нет, — ответил я. Разумеется, одним этим маленьким вопросцем он сразу лишил меня такой, казалось бы, надежной журналистской установки.

— Не будем развивать, — сказал он, — но я, ей-богу, видел ее вчера вечером.

— Где?

— В Уэст-Энде. Рядом с волноломом. Это было недалеко от «Вдовьей дорожки».

— Любопытно узнать, что она снова в городе, — сказал я. — Но я об этом понятия не имел. — Я закурил сигарету. Мой пульс пошел галопом.

— Я только и разглядел, что блондинка. Далеко был — ярдов за триста, наверное. Может, и ошибся. — Но сам он явно в эту возможность не верил.

Затем он достал сигару и раскурил ее картинно, как старый ковбой в телерекламе.

— Ваша жена, — сказал он, — очень эффектная женщина.

— Спасибо.

Мы с Ридженси познакомились в августе нынешнего года, на одной из вечеринок-со-встречей-рассвета-в-воде, которые мы устраивали ежедневно в течение целой недели (мистер Черняшка тогда уже разнюхивал обстановку). Поводом послужила жалоба на шум. Элвин явился лично. Я убежден, что он слышал о наших вечеринках и раньше.

Пэтти очаровала его в момент. Она объявила всем — пьяным, обкуренным, мужским и женским моделям, полуголым и преждевременно нацепившим маскарадные костюмы в стиле Дня всех святых, — что выключает музыку в честь шефа Ридженси. Потом стала прохаживаться насчет чувства долга, которое не позволяет ему взять стакан. «Элвин Лютер Ридженси, — сказала она. — Блеск, а не имя. Надо быть его достойным, дядя».

Он засиял, как награжденный медалью за доблесть, на щеке которого запечатлела памятный поцелуй Элизабет Тейлор.

«Как вы умудрились заполучить имя Элвин Лютер в Массачусетсе? Это миннесотское имя», — сказала она.

«Ну да, — сказал он, — мой дед по отцу из Миннесоты».

«Что я говорила? Не спорьте с Пэтти Ларейн». — И она живо пригласила его на вечеринку, которую мы собирались устроить завтра. Он пришел после работы. Под конец, у двери, он сказал мне, что чудесно провел время.

Мы разговорились. Он сказал, что до сих пор живет в Барнстабле (от нас до Барнстабла миль пятьдесят), и я спросил его, не чувствует ли он себя неуютно, работая здесь в сутолоке летнего нашествия. (Провинстаун — единственный известный мне город, где можно задать полицейскому такой вопрос.)

«Нет, — сказал он. — Я просил перевода сюда. Я сам этого хотел».

«Почему?» — спросил я. Ходили слухи, что он работал в Бюро по борьбе с наркотиками.

Он отшутился.

«Знаете, Провинстаун называют Диким Западом на Востоке», — ответил он и визгливо заржал.

Потом он иногда заходил к нам на вечеринки на несколько минут. Если празднество не кончалось за сутки, он появлялся и следующим вечером. Приходя после работы, он позволял себе выпить, тихо беседовал с одним-другим гостем и отчаливал. Только раз — а именно уже после Дня труда — он дал нам понять, что пропустил стаканчик до этого. У дверей он поцеловал Пэтти Ларейн и обменялся вежливым рукопожатием со мной. Потом сказал:

«Я за вас волнуюсь».

«Почему?» — Мне не нравились его глаза. В общении с симпатичными ему людьми он проявлял теплоту, очень напоминающую тепло нагретой солнцем скалы — она действительно горяча, вы ей симпатичны, — но глаза его походили на два ввинченных в эту скалу стальных болта.

«Говорят, — пояснил он, — что у вас слишком богатый потенциал».

Так в Провинстауне не выразился бы никто.

«Да, — сказал я, — уж если я влипну, то по-крупному».

«У меня предчувствие, — заметил он, — что ваше время наступит, когда неприятности будут видны издалека».

«Издалека?»

«Когда все поутихнет». — Теперь у него в глазах по крайней мере появился свет.

«Верно», — сказал я.

«Верно. Вы знаете, о чем я. Что верно, то верно». — И он отправился восвояси. Если бы в его натуре было махать рукой на прощание, я увидел бы, как он машет.

Выпивая в баре ВАЗВ[6], он бывал более собранным. Я даже видел его поединок с нашим чемпионом по арм-рестлингу Бочкой Коста, которого прозвали так за то, что он с легкостью выкидывал бочки с рыбой из трюма на палубу, а при низкой воде и с палубы на причал. Когда доходило до арм-рестлинга, Бочка мог положить любого рыбака в городе, но как-то раз Ридженси принял его вызов, сделанный на пари, и все оценили то, что он не спрятался за свой мундир. Бочка победил, хотя ему пришлось поработать достаточно долго, чтобы ощутить горечь надвигающейся старости, и Ридженси помрачнел. По-моему, он не привык проигрывать. «Вы неудачник, Мадден, — сказал он мне в тот вечер. — Только и знаете, что валять дурака».

Однако на следующее утро, когда я шел по улице за газетой, он остановил рядом патрульную машину и сказал: «Надеюсь, вчера я не слишком много себе позволил». — «Забудем». Он начал меня раздражать. Я уже предвидел конечный результат — большегрудую мамашу с увесистым фаллосом.

Теперь, в кабинете, я сказал ему:

— Если вы позвали меня сюда только затем, чтобы сообщить, что видели Пэтти Ларейн, это можно было сделать и по телефону.

— Я хотел с вами поговорить.

— Мне не идут впрок чужие советы.

— Может, это мне нужен совет. — Следующую фразу он произнес с гордостью, которой не мог скрыть, точно сама мужская суть, истинное клеймо качества заключалось в силе, необходимой для поддержания в себе такого рода неискушенности: — Я не слишком хорошо знаю женщин.

— Это уж точно, если обращаетесь за подсказкой ко мне.

— Мак, давайте напьемся как-нибудь вечерком, да поскорее.

— Ладно.

— Знаете вы это или нет, но кроме нас в городе нет настоящих философов.

— Тогда вы единственный мыслитель, порожденный правым крылом за последние годы.

— Эй, не брюзжите, пока в вас не стреляют. — Он тронулся к двери проводить меня. — Пошли, — сказал он, — прогуляюсь с вами до машины.

— Я без нее.

— Вы что, боялись, что я арестую ваш драндулет? — Это так развеселило его, что он ржал всю дорогу по коридору и перестал только на улице.

Перед тем как распрощаться со мной, он сказал:

— Та делянка с коноплей в Труро еще ваша?

— Откуда вы о ней знаете, Элвин?

На его лице изобразилось недовольство.

— А что это, по-вашему, тайна? Все говорят, что у вас своя травка. Я и сам пробовал. Пэтти Ларейн собственноручно положила мне в карман пару косяков. Качество что надо — примерно такие я курил во Вьетнаме. — Он кивнул. — Слушайте, мне плевать, левый вы или правый, плевать, к какому там крылу вы принадлежите. Я люблю траву. И вот что еще скажу. Консерваторы правы далеко не во всех пунктах. Тут они как раз промахнулись. Думают, что марихуана растлевает души, но я в это не верю — я верю, что благодаря ей туда проникает Бог и борется с дьяволом.

— Ну-ну, — сказал я. — Если вы на секунду перестанете говорить, у нас может получиться беседа.

— На днях, вечерком. Давайте напьемся.