«Думай! Думай!..» – приказывал себе Палин. На «выходе» из черепка ничего. Пустота. Лица пожарников раскраснелись. Под загаром бронзовые. Исполняют работу молча, усердно. Абдулхаков еще на лестнице шепнул, что они не знают, что носят… У них приказ… Не они решают…

Духота. Приглушенный телефонный звонок. Палин бежит к выходу. Бульканье. Брызги. Спертый влажный воздух…

Абдулхаков протягивает трубку. Начальник смены АЭС Болотов:

– Дренажный бак переполнен! Алло! Владимир Иванович! Включаю насосы на откачку. Ничего не могу сделать. Надо качать, иначе затопим все низы…

– Категорически запрещаю, – сухо сказал Палин.

– Ну, ты даешь! – Голос Болотова зазвенел. Спросил: – Сообщить Алимову?

– Сообщай…

Палин стоит у телефона. Ждет. Звон ведер, бульканье, переплеск воды. Мелькание фигур. Пожарники стараются. Уровень падает… Быстрей, быстрей!.. Снова звонок Болотова:

– Владимир Иванович! – В голосе Болотова насмешка – Личное распоряжение товарища Торбина… Записал по телефону в оперативный журнал. Зачитать?

– Ты-то, я вижу, спокоен? – с возмущением спросил Палин. Невольно весь подобрался. Прихватило дыхание. В голосе легкая дрожь. – У самого-то совесть как? А? Рука нe дрогнет? – последнюю фразу сказал тихо, стараясь унять дрожь в голосе.

– Не дрогнет, – ответил Болотов. – Начальству виднее… Много на себя берешь, Палин. Ни к чему это… Включаю насосы…

Палин ничего не ответил. Отдал трубку Абдулхакову. Болит голова. Снял резиновые сапоги, перелез в тапочки с галошами. Перескакивая через три ступеньки, пробежал наверх…

В помещении щита дозиметрии никого. Сотни приборов мурлычут, как сытые кошки. С переливом. То в унисон, то вразнобой. В воздухе запах теплого приборного лака. Надел телогрейку, схватил радиометр, колбу для отбора проб. Побежал с непокрытой головой. В черепке «вычислительная машина» переключалась. Стоп! Чистота. Ничего не придумал…

«Теперь – действие, действие. Что-нибудь делать… Это… Теперь это…»

Выскочил в переходной туннель. Обдало холодом. Туннель, выйдя из железобетонного монолита блока, перешел в эстакаду, соединяющую блок атомной электростанции с административным зданием. Витражи эстакады еще не застеклены.

Низкое свинцовое, в рваных тучах, небо. Свищет сквозной холодный ветер. Он глянул наружу и увидел, что тот же глинистого цвета «свинорой», но на этот раз не залитый солнцем, был безотраден и потерял ту выразительность движения стройки, которая еще вчера так бросалась в глаза.

Вдоль окон асбоцементные корыта под будущие цветы были забиты строительным мусором – цементной крошкой, обломками сухой штукатурки, песком, окурками, рваными газетами. На низком, еще не беленном потолке эстакады только что вмонтированные, контрастно выделяющиеся белые новенькие вафельки люстр-светильников.

Эстакада обогнула с обеих сторон мощный монолитный ствол железобетонной вентиляционной трубы, не крашенной еще и с четким рисунком отпечатавшейся опалубки…

Палин почти бежал, испытывая враждебность к этому сотворенному человеческими руками атомному гиганту. Это чувство родилось неожиданно, как следствие, наверное, его бессилия перед неотвратимой логикой системы, которая, как ему теперь казалось, работает сама, независимо от его, Палина, желаний или нежеланий…

Но кто? Кто виноват?.. Ведь он тоже частица этой системы, одна из ее рабочих шестерен, а в чем-то, быть может, и приводной механизм… И его товарищи, о которыми он десятки лет трудился бок о бок. Да, да… Они все вместе построили эту «ядерную телегу»… И она доехала, неумолимо заработала, будто помимо их воли…

А они уселись на эту суперколымагу и спокойненько едут…

Слабая ироническая улыбка осветила его лицо.

Но ведь «не мы сбросили атомную бомбу на Хиросиму, – вспомнил он вдруг слова Курчатова, – не мы начали шантаж тотальным оружием…»

Мы пожинаем плоды навязанной нам ядерной гонки… Но списывать издержки только на это сегодня уже нельзя…

Ему вдруг показалось, что он на мгновение понял приводной механизм системы, которая и через двадцать лет сумела привести к тому же, в чем проявила себя когда-то…

Он вдруг ощутил себя втянутым в сложную игру с этим зловещим, скрежещущим, изрыгающим нечистоты механизмом всеохватывающего, неумолимого атомного движения.

«Но кто же победит?! – вдруг с задором спросил он сам себя и с уверенностью ответил: – Человек! Только человек! Иного выхода нет!»

Миновав санпропускник в административном здании, Палин выскочил на улицу.

На асфальтовой площадке перед управлением стояли несколько «Волг», «Москвичей», один желтый «Запорожец». По автостраде туда-сюда сновали автомашины.

«Мир движется, несется куда-то…» – подумал Палин. С тоской посмотрел в сторону леса, невдалеке за дорогой.

Серое, еще без видимых следов раскрывающейся листвы, кружево ветвей то и дело меняло орнамент под напором порывистого ветра. Но все же Палину казалось, что лес оживает. Голые ветви деревьев уже дышат и, кажется, излучают жизнь.

Палин остановился, глядя на движение вокруг, подумал, что вот, все они не знают, что творится у них на блоке. И даже сам атомный энергоблок этого не знает.

И вот эти автомашины не знают…

Палин оглянулся на черный, облицованный глазурованным кабанчиком монолитный куб реакторного здания, на величественно вписавшийся в серое небо ствол белоснежной вентиляционной трубы, где-то на высоте ста метров растворившийся в низкой рваной облачности.

Вспомнил о Торбине. Ощутил уверенную вражду к нему. Такую вражду, которая влечет за собой действие.

Он побежал. Обогнув здание электростанции, выскочил на территорию промплощадки и, оказавшись у траншеи с «черной трубой», торопливо пошел вдоль, часто спрыгивая на трубу и плотно приставляя к ней радиометр.

Почти на всем протяжении прибор довольно ровно показывал полтора рентгена в час. Палин почему-то вдруг успокоился. Свершившееся преступление было столь очевидным, что оставалось только констатировать и точнее регистрировать факт…

Холодный влажный ветер порывисто подхватывал светлые пряди его волос, то взвихривая и забрасывая их назад, то расплющивая и прижимая ко лбу. Глаза как-то изумленно и беспомощно блестели.

Он вначале все измерял, измерял… Все те же полтора рентгена. Потом перестал. Вяло опустив руку с прибором, шел, замедлив шаг, и подумал вдруг, что все развивается… предельно откровенно. Именно так…

Инъекция радиоактивной грязью Природе происходит у всех на глазах, словно бы так и надо…

«Уму непостижимо! – подумал он. – Все происходит так явно, так классически нагло, что кажется всем должным и закономерным».

Он даже зябко поежился от охватившего его вдруг чувства возмущения.

Невдалеке бурлило и накатывало на берег пенистые валы море.

Палин заметил съежившуюся от холода фигуру Федосова. Спохватился и снова побежал. Ветер упруго и, как ему казалось, враждебно толкал его в грудь, лицо, будто не пуская к морю, был леденисто-холодным, злобным…

«Природа взъярилась… – виновато подумал Палин. – Она все чувствует, ее не обманешь…»

Он бежал, спотыкаясь от волнения и обиды, теряя иногда координацию движений. С маху упал, врезавшись руками и прибором глубоко в рыхлый влажный бугор отвальной супеси.

Подбегая к берегу, Палин увидел, что из «черной трубы» поток воды лил с расходом около ста тонн в час, вначале довольно тугой, он затем расширялся, теряя упругость, и, подхватываемый и разрываемый ветром, крупными барабанящими брызгами покрывал акваторию и бетонированные откосы приямка. А чуть в отдалении, где отводящий канал соединялся с морем, бурлил и кипел мощный тысячекубовый разбавляющий вал технической воды от насосной станции…

– Ну вот, видишь… Все произошло… – с горечью произнес Палин, и голос его потонул в грохоте моря.

Он посмотрел на Федосова, стоявшего по ту сторону канала, и беспомощно улыбнулся. Резким толчком слезы обиды надавили на глаза ему, но тут же отпустили…

– Спокойно, спокойно… – шептал он сам себе, болезненно ощущая собственное бессилие.