Миллер102
Примерно восемьдесят женщин, одетых в красное, во фригийских колпаках, прижали Алберто Миллера к стене во дворе гостиницы, где расположилась комиссия: или он покончит с бесстыдством, которое творится в городе, или ему не жить. Речи, желто-зеленое знамя, национальный гимн.
Бледный (первые признаки лихорадки?) Миллер ответил: «Уважаемые дамы, я веду борьбу с проституцией всеми возможными средствами, но она — гидра о семи головах. Отрубите ей щупальце — вырастут два». Одна из женщин поглядела на него холодно и сказала: «Не притворяйтесь, что не поняли». Когда Миллер двумя днями позже сыграл в ящик, эта женщина сожалела, что его постигла такая судьба.
Барселос60
Вот чего Алвин не знал: когда в воскресенье он был занят Пурезиньей, Барселос выследил Анжелику на веранде и проник туда. Она испугалась, сложила письмо, которое читала в тот момент. «Уходите», — сказала она.
Барселос: Почему? Почему вы прогоняете меня, а не его?
Анжелика: Уходите. Я вас не звала.
Барселос: Меня — никогда. Только его. Почему?
Анжелика: Оставьте меня в покое. У вас своя жизнь, у меня своя. Уходите.
Барселос: Я хочу знать только одно: чем он лучше меня? Ответьте, и я уйду.
Анжелика: Нет. Не отвечу. Прошу вас уйти.
Она скрылась в доме, но Барселоса все равно было слышно.
Барселос: Отлично. Ты будешь ждать его, да? Так вот слушай: он в борделе со шлюхами. Со шлюхами! Со шлюхами!
Отец Менделл39
Однажды холодной ночью 1879-го его позвали к умирающей — как сказали — женщине. Он взял с собой священный елей и, подстегиваемый ветром и пылью, встретил по дороге врача, который пришпоривал коня. Врач поприветствовал его и посоветовал поторопиться. Женщина лежала неподвижно: кожа и кости. Освобожденная негритянка, когда-то, видимо, редкой красоты. Она была еще не старой, но болезнь явно застигла ее в трудный момент: у женщины не было ни близких, ни работы. Ее навещала только одна старая португалка. Менделл свершил соборование, но негритянка не умерла. Через два дня, когда Менделл вернулся, она все еще лежала в постели, между жизнью и смертью. Португалка вливала жидкий суп ей в рот. На третий раз Менделл кое-что заподозрил и при помощи старухи перевез больную в чулан своей квартиры. Там было немногим удобнее, чем в хижине, но суп был получше. Он мог отвезти ее в больницу, но не сделал этого из-за внезапного приступа ответственности за ее судьбу. Через две недели женщина — «Меридиана, я священник» — уже могла ходить и говорить. Через месяц она поправилась на пять кило. Тут в ней заговорила совесть, она занялась готовкой и уборкой. Ей было тридцать шесть; она оказалась чрезвычайно аккуратной, мылась дважды в день и душилась. Менделл, заинтригованный, спросил, откуда, черт возьми, она берет духи. Тогда негритянка открыла сумочку и показала три флакончика с тончайшим французским ароматом: подарок последней хозяйки, объяснила она, подарок в день освобождения. Конечно же, духи были украдены. Даже умирая, она хранила флакончики под подушкой, словно талисман, дающий надежду на выздоровление. Менделл испытал к ней жалость, которая переросла в привязанность, породившую, в свою очередь, щедрость: священник усаживал ее за стол вместе с собой, покупал экзотические ароматы в изящных бутылочках. Однажды он лично испробовал на ней изобретенную им самим туалетную воду — розмарин плюс апельсиновые цветы, — деликатно помазав мочку уха. Негритянка воспринимала все это эмоционально, как верующая: она, беспутная, не заслужила такого обращения со стороны доброго падре.
«Беспутная?» — Менделл рассмеялся, преодолевая искушение коснуться ее. Он погружался в молитвенник, а иногда, чтобы убежать от себя самого, перелистывал его ночами напролет. Однажды утром она пробралась в его комнату, сняла платье через голову и легла рядом. Тело ее было настолько горячим, что священник не мог не подумать об адском огне, а также о том, что это — испытание свыше: он должен вновь уверовать в плотский грех и наказание за него. Но эта мысль мелькнула и исчезла. Отец Менделл провел в постели все утро, благо ему не приходилось рано вставать. Он уже собрался уходить из дома, когда Меридиана дотронулась до него и прошептала: «Разве я не говорила святому отцу, что я страшно беспутная?»
Педро Аугусто74
Недруги — многочисленные — графа Эу видели во внуке монарха возможного наследника трона. Их мечты улетучились вместе с республикой, но это произошло бы в любом случае, ибо шизофрения Педро Аугусто мало способствовала поднятию престижа Империи. Приглаживая золотистую бородку, он убивал время, разнося по коридорам дворца всякий вздор. В припадках он то видел себя в императорской короне, то боялся, что подданные разорвут его на части. В изгнание его отправили на пароходе, крепко привязанного, чтобы он не свалился в море.
Вольтер119
Упоминается в разговоре Менделлы с Барселосом, когда первый, связавшись с негритянкой, пересмотрел свой идеал красоты.
Вот цитата из него: «Посмотрите на жабу. Для нее идеал красоты — выпученные глаза, желтое брюхо и пятнистая спина». Для Менделла идеалом тогда был черный цвет кожи.
Кухарка59
Ей сообщили, что если она не расскажет все, то ее снова обратят в рабство. Кухарка поверила и рассказала даже больше того, что видела. Например, что уже в первую ночь после отъезда барона доктор перебрался из комнаты для гостей в супружескую постель.
Секретарь: В первую ночь? Каков ловкач!
Солдат: Ничего удивительного. Старо, как мир.
Член комиссии: В супружескую постель. Запишите.
Еще она рассказала, что наутро следующего дня, в обычное время, она пришла в спальню для уборки (дверь почему-то не была закрыта), и увидела голую баронессу в объятиях Алвина, «и оба словно ввинчивались друг в друга».
Общий смех. («Во черномазая дает!»)
Секретарь: Вот это сцена!
Солдат: Не отказался бы посмотреть.
Секретарь: Волосы становятся дыбом!
Кухарка поведала также, что они провели целый день, закрывшись в спальне, к возмущению всех слуг, которые шептались по углам. И только поздно вечером Анжелика, бледная, спустилась поужинать.
Солдат: И она еще могла ходить!
Секретарь: Сколько сил!
Член комиссии: Бледная, спустилась поужинать. Запишите и это тоже.
Эшел129
Две молодые девушки во фригийских колпаках предложили подписать петицию, требовавшую от Миллера решительных мер по восстановлению нравственности. Перейра подписал, поставив после имени три сухие точки. Всего подписей было с дюжину, но, по словам девушек, они намеревались довести это число до двух тысяч. Эшел — через неделю с ним приключилась беда — извинился, но подписывать отказался. Девушки переглянулись, с ужасом посмотрели на него, обратились за помощью к Перейре.
Девушка: Почему вы не подписываете, сеньор Эшел?
Эшел: Это мое личное дело, дорогая.
Другая девушка: Это плохой ответ, сеньор Эшел.
Эшел: Но и вопрос тоже не слишком хорош.
Девушки мигом исчезли. Перейра был озадачен.
Перейра: Я тоже не понял, честное слово.
Эшел: Да и не надо. Думаете, я буду вмешиваться в чужие дела?
Перейра: Это не чужие дела, Эшел. Это наша общая проблема, покушение на славные традиции нашего города. Если сидеть сложа руки, ничто не вернется на свои места.
Эшел: А как все должно вернуться на свои места? И где, черт побери, эти места? Оставьте меня в покое. Хуже стариков — только лицемерные старики.
Граф Эу70
Представленный Анжелике в 1886-м, граф проявил столько любезности, что у той вырвалось: «Je ne peux croire que l'on parle si mal d’un gentilhomme tel que votre altesse»[13]. Да Мата побледнел, принцесса улыбнулась. Граф добродушно ответил: «Peu importe que l'on parle mal de moi, chère baronne, je ne suis qu’un français»[14]. Другие же утверждают, что он не сказал ничего. Так или иначе, этот разговор, пусть даже вымышленный, много сообщает о человеке. Граф жил на вулкане, не ощущая этого. Его обвиняли в непомерных амбициях, в желании управлять страной через подставных лиц после смерти монарха. «Француз готовит нам Третью Империю». Но он ничего не готовил. Он пытался заглушить политическую агитацию громкими звуками оркестра. В день падения монархии он спокойно гулял с детьми по берегу моря, даже не заглянув в газеты. За неделю до того, он писал одной французской маркизе: «Обстановка у нас совершенно спокойная». Письма тогда доходили в Париж через несколько недель.
