Завязали тесемки Тониной папки - дело пошло быстрее. Если бы Акопяй не придерживал прыти Силантия, то верхний этаж наверняка бы заселили одними алиментщиками, дебоширами, любителями длинного рубля

К полуночи почти все папки были рассмотрены, уложены четырьмя стопками по конторам. Остались ляшь несколько папок да какая-то бумага, начертанная крупными, вкривь и вкось, буквами, как пишут первоклассники. Оказалось, это заявление дворничихи Ульяны.

Акопян спросил коменданта, почему заявление Ульяны Анисимовны отложено в сторону. Комендант ответил, что комнаты, как известно, выделяют лишь тем, кто работает на самой постройке, а тетка Ульяна ..

- Где вы сейчас живете, Ульяна Анисимовна? - перебил Акопян коменданта.

- Там же. В преисподней. Силантий со своей. И я… за занавесочкой.

Акопяи посмотрел список сверху вниз, затем снизу вверх. Оставались лишь двадцатиметровые комнаты.

- Да-а-а…-задумчиво протянул он, отводя глаза от Ульяны.

Она шумно задышала. - Так и знала я…

Члены комиссии притихли. Каждый чувствовал себя словно бы виноватым в том, что тетка Ульяна останется жить в подвале.

Тишину нарушил низкий, прерывающийся голос Ульяны:

- Я всю жизнь по полатям да подвалам промыкалась. Ни одного денька одна не жила. Все на людях и на людях. Мне помирать скоро, - так, видно, в своей комнатке и не пожить…. - И кинулась к двери, закрыв лицо рукавом праздничной кофты.

Из приоткрытой форточки донесся вскоре чей-то встревоженный голос:

- Кто тебя, Анисимовна?! Да ты скажи, кто тебя?

- Дадим ей комнату! - Александр пристукнул по столу кулаком. - Никто не возражает? Пишите! Переселить какую-либо семью из маленькой в двадцатиметровку. А в маленькую - Ульяну. Ей за пятьдесят пять перевалило. Доколе ждать?

Убедившись, что Акопян записал решение комиссии точно, Александр бросился к выходу, нагнал у трамвайной остановки тетку Ульяму, которая беззвучно всхлипывала, приткнувшись лбом к металлической мачте, закричал во все горло:

- Вывели тебя из подвала, Анисимовна! Вывели из подвала!

… В пять утра Игоря Ивановича всполошил телефонный звонок. Ермаков вызывал его к себе. Сообщил сдавленным голосом:- Дом отбирают.

8.

Уже давно звучали в телефоне вместо глухого сдавленного голоса Ермакова короткие гудки отбоя, а Игорь Иванович все еще не отнимал трубки от уха. Он мысленно крестил себя отборными флотскими ругательствами, которые, казалось ему, забыл безвозвратно. Такой приступ отчаяния Игорь Иванович испытал разве что в небе Заполярья, когда однажды заградительные очереди из его раскаленного штурманского пулемета. “шкас” не спасли товарища.

Застегивая на ощупь, одна пола выше другой, демисезонное пальто, сбегая по старой, с расшатавшимися перилами лестнице, он словно бы слышал бас Ермакова: “.. .отнимает. Наш общий друг”.

Когда Игорь Иванович садился в такси, его бил озноб.

- И куда все летят?! - пробурчал, шурша газетой, старик шофер, когда Игорь Иванович попросил его ехать быстрее.

- Дом отбирают, отец. У рабочих.

Шофер рванул с места, и не успел еще Игорь Иванович собраться с мыслями, как машина, трясясь по булыжнику неведомых Игорю окраинных переулков, уже выскакивала к Ленинскому проспекту.

. И мысли Игоря, казалось от тряски, перемешались, смятенные, раздерганные.

“Наш общий друг… Конечно, Зот Инякин-младший. Кто же еще?!. Но… пойти на такое? Отобрать у своих рабочих! Ведь он слышал, как живут Староверовы, Гуща… И я говорил ему, и Ермаков. Да и не только мы… Здесь какое-то недоразумение. Обездолить своих рабочих. Впрочем, он может… Нет, не может! Впрочем…”

В памяти всплывали одна за другой встречи с ним. Совещание “давай-давай!”. Закрывая его, Зот Иванович отложил в сторонку свой автоматический, с золотым ободком карандаш. Карандаш этот, за редким исключением, не касался журнала учета в обложке из толстого картона, как не касаются карандашом канонического текста молитвенника, пусть далек, бесконечно далек его текст от живой жизни.

Тогда и мелькнуло впервые у него, что многоэтажное здание инякинското управления в центре города, с гранитным цоколем и стеклянными парадными, огромные кабинеты по обе стороны ветвящихся коридоров, сотни инженеров-строителей в этих кабинетах, склоненных над арифмометрами, разнарядками, “процентовками”, батальон машинисток и секретарш - что все это пышное великолепие - для бумаги?!

- Ч-черт! - Передние колеса такси взлетели на бугре, насыпанном на месте траншеи, поперек шоссе. Игорь Иванович привстал на ногах, как кавалерист в стременах. “Бумага бумагой… но значит ли это, что Зот способен обездолить?”

Серел рассвет. На домах уже различались белые полотнища с портретами вождей, темные полоски первомайских транспарантов.

Праздничный кумач на светлых фасадах Ленинского проспекта вызвал в памяти Игоря последниe рабочие собрания. Зот Инякин повадился ходить на них. Такого доселе за ним не примечалось. Когда он сидел в президиуме, худое острое, как у лисицы, лицо его казалось бесстрастным, скучающим, но в действительности у него был напряжен каждый мускул. Зот Инякин терпеливо высиживал до конца собраний и тогда лишь шел к трибуне, напружиненный, как перед прыжком.

У него не было своих слов.Он никогда не доказывал. Он “подверстывал”.

Есть у газетчиков такое выражение “подверстать”. Например, подверстать статьи под одну рубрику. Зот Иваныч “подверстывал” своих недругов к тем, кого в данный момент ругали наиболее непримиримо. Если били за формализм, архитекторы, инякинские недруги, тут же объявлялись формалистами Если били за космополитизм, Зот тут же обвинял своих недругов в космополитизме. Не важно, к кому “подверстать, важно дубиной достать…”

B одной из газет увидел странное выражение: “.. .выискивают и смакуют”.

Зот Инякин немедля встал и на эти рельсы. Принялся клеймить тех, кто недостатки на стройке “выискивает и смакует”. Он кричал, и ноздри его гневно трепетали.

Строго говоря, на этих грозовых собраниях Зот был единственным человеком, который “выискивал и смаковал” все, что хоть сколько-нибудь укрепляло его решимость “завернуть гайки”, “подтянуть узду”, “дать по рукам”. С каждым нашаренным им “подходящим к делу” фактом он, казалось, укреплялся в мысли: без таких, как он, Зот Инякин, на местах порядка не будет!

Игорь Иванович пригнулся к передней спинке машины, вглядываясь в подсвеченные прожектором силуэты возводимых кopnycов. “Инякин изо всех сил старается превратить рабочих в молчунов, в бессловесную тварь.. А теперь пытается еще и отнять у них возможност жить по-человечески…”.

Игорь вскричал вдруг под ухом шофера:

- Но ведь это одно к одному.

… На всем Заречье светилось лишь одно окно. Некрасов кивнул в ту сторону. Ермаков сидел за столом своей секретарши в плаще и мятой шляпе, разыскивая в картонной папке какой-то документ. Не переставая листать бумаги, он начал рассказ.

Утром он должен быть в инякинском управлении. На совещании. Стороной узнал, что туда прибудет сам Степан Степанович, председатель исполкома городского Совета, и что кроме других дел речь пойдет об их доме, половину которого передают инякинским служащим, половину - еще кому-то.

- Когда пирог на столе, у кого слюнки не текут…

В белом китайском плаще, широком и коротеньком, Ермаков походил на розовощекого младенца, завернутого до колен в огромную пеленку и готового орать благим матом.

Впервые Игорь Иванович видел управляющего растерявшимся.. В самом деле, что можно сделать?

Ори не ори…

Оказалось, решение уже подготовлено. Оно белело на письменном столе перед председателем исполкома, который сидел в кожаном кресле Инякина, насупленный, хмурый.

У Ермакова задергалось веко. Вялым движением (“Степановича не перерогатишь…”) он достал из портфеля папку, где лежали финансовые отчеты и сводки, свидетельствующие о том, что их трест сдал за пять лет почти столько же жилья, сколько все остальные тресты города, вместе взятые. Нет в городе коллектива строителей, который бы возводил дома быстрее и дешевле.