Мудрено ли, что Зот Инякин представлялся Некрасову жирной глыбой с лающим голосом… Игорь Иванович был крайне удивлен, когда перед ним предстал низенький, худощавый человек в рубашке апаш (пиджак висел на спинке стула). В отличие от своего ширококостного и длинного брата (“Тихон, достань воробушка!” дразнили его Тонька), какой-то нескладный, одно плечо выше другого , и подчеркнуто вежливый, на удивление аккуратный - он принял их точно в назначенное время - и, главное, деловой. Правда, минуты две он молчал, вглядываясь в вошедших острым испытующим взглядом следователя, который смутил Огнежку. Выслушав Некрасова -“хрущевский глаз”, понимал Зот Иванович, не произнес ни одного слова. Он вырвал из блокнота листок с грифом “начальник управления”, написал не синим карандашом и аршинными буквами, а скромным, прямым, почти ученическим почерком о том, что разрешает создать в порядке опыта одну комплексную бригаду.
Игорь Иванович недобрым словом помянул Ермакова: “У кривой Натальи все люди канальи”.
- Кто же будет у вас бригадирам? - мрачновато спросил его Ермаков, когда Игорь вернулся в трест.
- По-моему, Александр Староверов. Как вы считаете?
Ермаков возразил тоном самым решительным: - Не тяните его в это дело. Он парень хороший.
- Втянем, и непременно…
Ермаков не привык скрывать свое отношение к подчиненным.
- И откуда ты взялся на мою голову, еретик чертов?!- вскричал он сокрушенно.
Волей-неволей пришлось перевести на корпус и Огнежку. Ее затея… Приказ о назначении Староверова бригадиром Ермаков подписал, чернила брызнули на рукав Огнежки, принесшей бумагу. Напутствовал ее так же, как и Игоря Ивановича:
- Будешь проваливаться в преисподнюю - Шурку за собой не тащи. - Подойдя к окну, он тоскливо глядел вслед Огнежке, мчавшейся домой едва ли не вскачь. “В небольших дозах она просто необходима. Как соль или перец…”
Чем сильнее она занимала его мысли, тем большую неприязнь испытывал он к самому себе. Он повернулся к окну спиной; садясь за письменный стол, не удержался, снова бросил взгляд в окно.,,
Огнежка вышла на работу затемно, за час до начала смены. Свистела поземка. Огнежка прикрыла лицо рукавичкой и осторожно, нащупывая бурками тропу, двинулась к корпусам.
Невдалеке проскрипели чьи-то шаги. Огнежка побежала, - прорабу надо явиться к корпусу раньше всех! С разбегу рухнула в траншею, заметенную снегом.. Стало жарко, глотнула открытым ртом воздух. Ветер забивал рот снегом, как кляпом. “Поделом… Забыть дорогу на корпуса!” В рукавах, за воротом холодило.
Огнежка попыталась выползти- увязла еще глубже. “Ждать рассвета?!” Она рванулась вверх, подгребая под себя снег и обдирая ногти об обледенелые, стенки траншеи. Сорвалась, упала спиной на дно траншей, как на перину. Всхлипнула, размазывая варежками по щекам талый снег… Ничто не расстраивало ее так, как чувство собственного бессилия. .
Из траншеи Огнежка выбралась лишь через четверть часа, без бурок. Она долго бегала по снегу в шерстяных носках, ища проволоку или железный крюк, чертыхаясь, как заправский прораб. Они должны были лежать где-то здесь, рядом, анкерные болты, которыми можно вытянуть из траншеи бурки. Наконец железный крюк был найден, бурки подцеплены. Огнежка прибежала к корпусу, когда рабочие уже собрались. Шея горела. Руки, ноги, лицо были мокрыми от снега, пота, слез.
Рабочие ждали ее возле прорабской, на площадке, залитой белым огнем прожекторов. Люди держались кучно, топтались, подталкивая друг друга, чтобы не замерзнуть. Кто-то пихал девчонок, одну за другой, в сугробы. Девчата визжали. Тоненький Нюрин голос разносился в морозном воздухе, наверное, на все Заречье. Нюра вытягивала, подвизгивая: “Щурка, че-орт малахольный!”- с таким нескрываемым удовольствием, что Огнежка невольно заулыбалась.
Ветер покалывал лицо. Огнежка постояла, переводя дух. Глотнула ветра, крикнула: - Здравствуйте, товарищи! - и остановилась, изумленная. При дневном свете каменщики не казались ей столь чудовищно ободранными. Но сейчас!.. Из стеганки Гущи торчали клочья ваты. Валенки - из одних заплат. Теплые брюки чем-то прожжены. А Тоня! Ох, эта Тоня… Она, похоже, поддела под драный ватник все свои “сто сорок одежек”, все материны кофты и безрукавки, подпоясала их проволочкой от арматуры, и, в самом деле, стала походить на пожелтевший от времени самовар. От “самовара” шел пар -Тоня не закрывала рта ни на минуту.
Огнежкино лицо стыло от заледеневших на щеках слез. Может быть, поэтому (“Чтоб ни у кого и мысли не явилось, что прораб способен реветь!”) голос Огнежки был так непримиримо суров:
- Стыдно на вас смотреть Лучшая бригада. Был бы здесь Ермаков, назвал бы вас всех арестантами…
- Уж обзывал, - спокойно отозвался кто-то, и Огнежка поняла: никакие разговоры и увещевания не помогут.
- Завтра в такой одежде никто на работу допущен не будет!.. И побрейтесь! Что вы обет дали не бриться, что ли?
Впервые за четверть века корпусный прораб потребовал от стариков каменщиков не доброй кладки или темпов (втайне они были удовлетворены тем, что Огнежка даже не заикнулась об этом: знает им, володимирским, цену). Прорабу на какой-то ляд понадобилось, чтоб они поскреблись.
- Тьфу! - Силантий сплюнул. Вслед за ним остервенело сплюнул Гуща - Или мне на подмостях с кем целоваться?!
Александр вышел вперед, напряг шею по-бычьи, как Ермаков, и прокричал своим высоким тенористым голосом, тоже “под Ермакова”:
- Отставить талды-балды! Приказ прораба - закон.
Гуща от неожиданности приоткрыл рот: это Шурка-то?! Молодежь кинулась, грохоча ботинками, по трапу наверх, дорога была каждая минута; старики каменщики шли сзади, возмущались, но теперь уж вполголоса: - Пожалуйте, значит, бриться… Коли по ней все пойдет, Гуща, то нам с тобой…
Гуща не отвечал. Он как приоткрыл рот, так, с полуоткрытым ртом, и поднялся наверх..
Утро прошло в тревогах. И без тревожных дум о Тоне Огнежке хватало забот. А с думами… То и дело поглядывала Огнежка в сторону такелажницы .”Отстранить Тоньку? А за что?”
Меж тем Тоня работала как-то странно. Вначале междуэтажные перекрытия по команде ее красного флажка плыли над постройкой медленно, чуть покачиваясь. К полудню они раскачивались, как маятник. Бетонные махины пролетали над “захватками” со свистом. Силантий, Гуща и другие старики шарахались в сторону, приседали на корточках.
- Как в окопах, - усмешливо прохрипел Гуща, ни к кому не обращаясь. - Поднимешься во весь рост - и без головы.
Но почему-то никто не возмущался. Длинную, на всю комнату, перегородку, которая висела, на крюке, завертело пропеллером. Пропеллер круто снижался над Шуриной “захваткой”. Огнежка не выдержала:
- Нюра!- испуганно воскликнула она.
Нюра подняла от кладки голову, проводила взглядом плывшую над головой перегородку, подтыкая неторопливым жестом волосы под платок.
- Ветрище-то разгулялся…
Огнежка закусила губу. Ветер! Над корпусом он куда сильнее. Отвыкла от стройки… - Она побежала наверх по времянкам, уложенным взамен недостающих лестничных маршей. Услышала тихий, дребезжащий голос Силантия:
- Кирпич не бревно. Что ты его ручищами облапил? Бери, как берешь стакан с водкой, деликатненько.
Разбросанные по дальним “захваткам” плотники и такелажники стоили спиной к Огнежке, но ей казалось- она видит их лица, впервые видит их лица, точно выхваченные из мрака, как, бывает, выхватывает из кромешной тьмы лица и фигуры людей отблеск молнии.
Неподалеку Инякин, щурясь от голубовато-белого света, слушал объяснения Гущи. Затем, перегнувшись чуть ли не пополам и вперив взор в стену, пытался класть кирпичи.
- Задницу убери! - крикнул ему кто-то с соседней “захватки”.
. Александр, который переходил от “парты” к “парте” (как он, смеясь, говорил), не вытерпел, стукнул Инякина рейкой по выпяченному заду. -Некрасиво работаешь, Тихон. Иванович!
Учеба, трудная, в поте лица, продолжалась и в обеденный перерыв, и на другое утро, и на следующее. Инякин оказался не самым способным учеником, он упрямо клал кирпичи, вперив взор в стену. “Как баран на новые ворота”, - сердился Гуща. В конце концов он не вытерпел, вскричал: - Нет у тебя никакой сердечности к кирпичу!
