– Что вы делаете? Прекратите немедленно! Это безумие! Вы не имеете права!

– Я врач! У этого человек гемоторакс. Он умрет, если не поставить плевральный дренаж. Несите трубку. Мне понадобится йод и ксилокаин.

– У меня нет анестетика.

– Обойдемся.

Игорь не без труда раздел своего пациента. Вернулась сестра с йодом и полужесткой трубкой с зажимной муфтой:

– Больше ничего нет.

– Помогите поднять его. Держите под мышками и подпирайте.

Они усадили так и не пришедшего в сознание мужчину, Игорь протер ему спину спиртом, выбрал точку между первым и вторым ребром и твердой рукой воткнул иглу. Пациент вздрогнул, но сестра не дала ему упасть, чтобы Игорь успел откачать кровь. Вся процедура продлилась десять минут, потом Игорь резко выдернул иглу и занялся другими ранами. Медсестра побежала к телефону, набрала номер и принялась орать в трубку, грозя невидимому собеседнику полицией, если он не появится через пять минут. Кроме того, она пообещала вырвать ему глаза.

– Кровотечение не останавливается, – сказал подошедший Игорь. – Необходима срочная торакотомия. Если не прооперируют они, это сделаю я – с наркозом или без.

Ровно через пять минут появились два интерна и повезли пациента в операционный блок. Сестра повернулась к Игорю. Он был бледен, выглядел смертельно уставшим, его одежда промокла от крови.

– Почему никто не знает, что вы врач?

– Я санитар.

– Не беспокойтесь, я не стану докладывать об… инциденте.

После секундного колебания Игорь пожал плечами:

– Для меня все кончено. Счастливо оставаться.

Он вышел из приемного отделения, бросил халат в мусорный бак и отправился в «Аустерлицкую пушку» выпить последний за день кофе с кальвадосом. Расплатившись, достал из кармана пачку «Житан», на которой записал телефон Виктора Володина, и, несмотря на поздний час, позвонил ему:

– Я согласен. Когда выходить на работу?

– Для начала поездишь со мной, я все тебе объясню. По рукам?

– Конечно.

– Встретимся завтра, что я говорю – сегодня, в семь вечера, на площади Нации у пивной «Ле Руаль». Знаешь это место?

– Найду. Спокойной ночи, Виктор Анатольевич.

– И тебе, Игорь Эмильевич. Сладких снов.

Игорь без малейших сожалений расстался с работой санитара. Сняв халат, он поклялся себе, что ноги его больше не будет в больнице и рядом с пациентами. В тот же вечер началась его новая – счастливая – жизнь водителя такси.

Виктор был ужасно болтлив. В его компании можно было не утруждать себя поиском темы для разговора – он вел беседу один. Сидя на переднем сиденье, Игорь вместе с потрясенными пассажирами-англичанами слушал рассказ о том, как «граф» едва не стал участником убийства Распутина вместе с кузеном Феликсом Юсуповым. Он якобы сильно простудился во время тайного сборища в холодном коридоре, заработал ужасный бронхит, и его жена графиня Татьяна, дочь эрцгерцога Орлова и родственница Растопчиных, не позволила ему покинуть розовый особняк на набережной Невы. Такси стояло на Вандомской площади у отеля «Риц», счетчик работал… «Выступление» продлилось час двадцать минут и не стало рекордом Виктора Володина. Этого человека никто не назвал бы вралем или выдумщиком – он был рассказчиком, и каким! Виктор украшал свои истории неожиданными или неизвестными деталями, делал пикантные или скабрезные уточнения, что заставляло слушателей безоговорочно верить его словам. Если клиенты того заслуживали, то есть были англичанами или американцами, Виктор доставал из бардачка кусок лилового, с золотым шитьем, бархата, благоговейно его разворачивал и как величайшую тайну демонстрировал богатым туристам инкрустированный бриллиантами казачий кинжал, пронзивший сердце Распутина. При этом он говорил, что кинжал – подарок Юсупова, залог вечной дружбы. Зачарованные англичане не только платили астрономическую сумму за поездку на такси, но и давали щедрые чаевые «этому несчастному аристократу, жертве большевистских зверств». Смутить Виктора было невозможно, ни один англичанин не мог устоять перед его напористостью.

Как-то раз пассажир спросил Виктора, сколько ему было лет в момент убийства Распутина. В вопросе не было ни малейшего подвоха. Виктор лучезарно улыбнулся, делая в уме подсчеты:

– А сколько вы мне дадите сейчас, сэр?

– Думаю, пятьдесят пять. Значит, в тысяча девятьсот шестнадцатом, в год убийства Распутина, вам было шестнадцать.

– Вы очень любезны, милорд. Жизнь жестока. Через два месяца мне исполнится семьдесят один год, но я вынужден работать, чтобы кормить семью.

– Черт побери, вы отлично выглядите!

Апрель пятьдесят шестого выдался по-летнему жарким. Виктор Володин опустил стекло и с наслаждением вдохнул парижский воздух. Ему недавно исполнилось пятьдесят шесть лет, но никакой британец – будь он трижды лорд и пэр королевства – не уличит его во лжи.

– Погляди, какая красота, – сказал он Игорю.

Вандомская площадь и весь мир принадлежали им.

– Совсем как в Санкт-Петербурге.

– Я называю его Ленинградом.

– Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, не произноси при мне этого слова.

Игорь не собирался ссориться с патроном в первый же рабочий вечер из-за лингвистических разногласий. Они любили один и тот же город, какое бы имя он ни носил.

– Скажи-ка, Игорь Эмильевич, немцы действительно разрушили город?

– Блокада длилась девятьсот дней, его бомбили и обстреливали из артиллерийских орудий. Миллион погибших. Ты видел съемки Хиросимы? Очень похоже. Но город отстроят заново, и он станет еще красивей.

Виктор угостил Игоря сигаретой. Они курили, вспоминая, как прекрасен был до войны Зимний дворец. Игорь ужасно разочаровался, узнав, что хранящийся в бардачке кинжал никогда не обагряла кровь Распутина. Он был берберским, Виктор купил его за весьма умеренную сумму в триста пятьдесят франков во время Колониальной выставки 1931 года. Теперь он покупал кинжалы оптом в марокканской лавочке в Монтрейе и дарил друзьям на день рождения. Одной паре виноделов из Бордо Виктор поклялся здоровьем своих несуществующих детей, что уверенно опознал великую княжну Анастасию, последнюю из Романовых. Да хранит ее Господь! В детстве они вместе играли в садах Петродворца, куда государь часто приглашал его семью.

– Видишь, как все просто? Чем грубее ложь, тем правдивей она выглядит.

– Увы, врать я не умею.

– Я не вру – рассказываю истории.

– Не думаю, что смогу научиться.

– Тогда простись с мыслью о хороших чаевых. Тем хуже для тебя. Ничего удивительного, ты ведь получил идиотское коммунистическое воспитание.

В ту первую ночь Виктор был так доволен выручкой, что решил закончить пораньше, и около четырех утра высадил Игоря у его маленькой гостиницы рядом с площадью Бастилии. Спать он не хотел и отправился в больницу, хотя поклялся никогда туда не возвращаться. Старшая сестра решила, что он вернулся насовсем. Игорь спросил, как себя чувствует раненый.

– Пока жив. В себя он пока не пришел. Прогноз более чем осторожный. Мазерен оперировал пять часов. Профессор сказал, что вы спасли больному жизнь. Документов при бедняге не было, так что мы даже имени его не знаем. Так вы не передумали?

– Могу я увидеть пациента?

– Корпус Шарко, палата сто двенадцать.

Мужчина с распухшим лицом лежал в палате на первом этаже. Один. Он был интубирован, подключен к сердечному монитору и системе искусственной вентиляции легких, в вену на правой руке была вставлена игла капельницы. Перебинтованная голова делала его похожим на мумию. Игорь просмотрел бюллетень и отчет об операции и не нашел там ничего утешительного. Он сел на стул у кровати и взял в ладони правую руку пациента. В палате было тихо и удушающе жарко, но эта серая морщинистая рука была ледяной. Игорь начал осторожно растирать ее, дышал на пальцы, чтобы согреть, и преуспел. Он не знал, борется организм больного или нет, и не представлял, что еще можно сделать. Неужели медицина бессильна и этот человек обречен? Он еще побарахтается или потонет? Игорь ощутил забытый азарт противостояния смерти. Ему захотелось вступить в схватку, лишить «безносую» высшего удовольствия, украсть у нее добычу. Он вспомнил тех, кого не смог спасти на фронте: скрюченные, вцепившиеся в матрас пальцы, ужас в блестящих от жара глазах, разверстые в тщетной попытке сделать глоток воздуха рты. Множество забытых, принесенных в жертву людей, до которых никому нет дела. Игорь чувствовал глубинное, неискоренимое отвращение к смерти и горечь от предощущения неизбежного поражения. Зависший между жизнью и смертью незнакомец был сейчас самым близким для него человеком. Собратом по разуму. Этого пациента он смерти не отдаст.