Mon ami[3]

Он врывался в мою комнату и ждал, стоя у изножья моей кровати, широко раскрыв глаза и почти не моргая. Иногда, когда у меня не было настроения, я отсылал его. Сейчас жалею.

Но чаще, заразившись его энтузиазмом, я, еще не до конца проснувшись, вставал с постели и загружал N64. Мы сидели в креслах-мешках, играли в Марио 64 и спорили о том, как можно разблокировать Луиджи. Без четверти семь к нам обычно заходил отец и говорил, что сегодня мы должны прилежно учиться, а он идет зарабатывать нам на хлеб. Мой отец всегда так выражается. Зарабатывать на хлеб. Мне нравится.

Но вообще-то, он заходил в мою спальню не для этого, а чтобы мы с Саймоном могли проделать ставший уже привычным трюк. Мы обычно слышали, как он поднимается по лестнице к двери моей спальни. Его шаги было трудно не услышать, потому что он носил тяжелые ботинки со стальным носком, и еще он хотел, чтобы мы его слышали. Он нарочно тяжело ступал и обычно говорил маме что-то громкое и недвусмысленное, типа:

– Пока, дорогая. Я только зайду попрощаюсь с мальчишками.

Услышав это, мы с Саймоном быстро прятались за дверью, так что, заглядывая в комнату, отец не мог нас видеть. Он заходил, притворяясь удивленным, бормоча:

– Куда подевались эти мальчишки?

Это было глупо, потому что к тому моменту Саймон не мог сдерживаться и громко хихикал. Да и все равно мы знали, что это понарошку. Для забавы. И самая большая забава начиналась, когда мы с Саймоном выпрыгивали из-за двери и валили отца на пол.

Мы так играли, когда Саймон был жив, но потом, когда его не стало, я всегда вставал позже отца. Без четверти семь он заходил в мою комнату и видел, что я уже проснулся и лежу с открытыми глазами. Отец не знал, с чего начать. Ему, наверное, было очень трудно.

Но он все равно заходил ко мне каждое утро, чтобы просто посидеть рядом со мной пару минут.

– Привет, mon ami. Как дела?

Он ерошил мои волосы, а потом мы разыгрывали наше фирменное рукопожатие. – Ты ведь не будешь сегодня сачковать на занятиях с мамой?

Я кивал в знак согласия.

– Молодчина. Учись прилежно, а когда вырастешь, устроишься на хорошую работу и будешь заботиться о своем стареньком отце.

– Я постараюсь, mon ami.

Это началось во Франции, когда мне было пять лет. Поездку за границу мама выиграла в конкурсе рассказов журнала «Тру Лайвз» – не более восьмисот слов о том, что делает вашу семью непохожей на других. Она писала о радостях и горестях родителей, воспитывающих детей с синдромом Дауна. Думаю, я там даже не был упомянут. Судьям понравилось.

Есть люди, которые помнят, что с ними было в раннем детстве. Я даже встречал людей, которые говорили, что помнят свое рождение.

Самое раннее мое воспоминание: я стою в луже воды, оставшейся после отлива в каменном блюдце. Отец держит меня за руку, чтобы я не упал, а в другой руке у меня новая сетка, которой мы ловим рыбу. Я помню не все, только фрагментами: холодная вода, доходящая мне почти до колен, чайки, лодка вдалеке и все такое. Но отец помнит больше. Он помнит, о чем мы разговаривали. Пятилетний мальчик и его отец говорили обо всем на свете, начиная с того, есть ли у моря берега, и кончая тем, куда прячется на ночь солнце. Стоя в той луже, я мог болтать что угодно, отец все равно любил бы меня. Вот и все. Мы стали друзьями. А поскольку дело происходило во Франции, мы стали amis. Думаю, все это не имеет большого значения, просто вспомнилось.

– Пока. Пошел зарабатывать на хлеб.

– Тебе правда надо уходить, пап?

– Да, пока мы не выиграли в лотерею.

Потом подмигнул мне, и мы снова обменялись нашим фирменным рукопожатием. – Смотри, учись хорошо.

На маме была ночная рубашка и дурацкие тапочки в форме зверушек, которые Саймон выбрал ей в подарок на день рождения.

– Доброе утро, малыш.

– Расскажи мне еще про Францию, мам.

Она вошла в комнату, раздвинула занавески и на мгновение превратилась в безликий силуэт, стоящий на фоне окна. Потом повернулась ко мне и снова, в точности как раньше, сказала:

– Милый, ты очень бледный.

Я представляю, как мама снова застегивает молнию на моей оранжевой зимней куртке и натягивает на меня капюшон, так что серая меховая подкладка липнет к моему вспотевшему лбу и щекочет уши. Все происходит именно так, как я себе представлял. Выпитый залпом горячий мед с лимоном из кружки, которую я ей когда-то подарил, – теперь из нее пьют все подряд – и горькое известковое послевкусие толченого парацетамола у меня во рту.

– Прости меня за прошлый раз, милый.

– За что, мама?

– За то, что тащила тебя мимо школы на глазах у твоих одноклассников.

– Ты меня наказывала?

– Не знаю. Может быть. Не уверена.

– Нам надо снова туда идти?

– Думаю, да. Ты уже в куртке.

– Это ты надела ее на меня. И застегнула на молнию.

– Правда?

– Да.

– Тогда пошли.

– Я не хочу.

– Я знаю, Мэтью. Но ты болен, и, боюсь, тебе уже пора принимать антибиотики. Мы должны показать тебя врачу. Я правда застегнула твою куртку?

– Но почему прямо сейчас? Нельзя подождать, когда кончится прогулка?

– Не знаю, я об этом не думала.

Я передаю ей пустую кружку с надписью «Самая лучшая мама». Стоит об этом подумать – и я снова там. Она открывает дверь, протягивает руку. Я беру ее, и все повторяется.

– Нет!

– Мэтью, не спорь. Надо идти. Надо показать тебя врачу.

– Нет. Я хочу с папой.

– Не глупи, он на работе. Ты выстудишь весь дом. Перестань. Пойдем.

Она крепко держит мою руку, но я сильнее, чем она думает. Я тяну изо всех сил и случайно цепляюсь пальцем за ее браслет с брелоками.

– Смотри, что ты наделал! Ты его сломал.

Мама нагибается, чтобы поднять с пола цепочку, поблескивающую крохотными серебряными брелоками. Я протискиваюсь мимо нее и при этом довольно сильно ее толкаю. Она теряет равновесие и, перед тем как упасть, машет руками, как голубь крыльями.

– Мэтью! Подожди! В чем дело?

В несколько прыжков я выбегаю за ограду, захлопывая за собой калитку. Бегу изо всех сил, но мама нагоняет. Нога соскальзывает с тротуара, я слышу тревожный гудок проезжающей машины.

– Погоди, малыш. Ну, пожалуйста.

– Нет.

Я бросаюсь через дорогу, срезая себе путь между машин, одной даже приходится вильнуть в сторону. Мама вынуждена ждать. Я поворачиваю за угол, потом за другой, и вот я уже у школы.

– Это снова ты, Мэтью? Смотрите, это Мэтью. Его мама гонится за ним. Смотрите! Она за ним гонится.

Я бегу вперед, а мама – следом. Она кричит мне, чтобы я остановился. Она зовет меня своим малышом. Своим маленьким мальчиком. Я останавливаюсь. Поворачиваюсь. И падаю ей на руки.

– Смотрите! Смотрите на них! Позовите учителя.

Мама поднимает меня, целует в лоб и говорит, что все будет хорошо. Она несет меня, и сквозь дурацкий капюшон я чувствую, как бьется ее сердце.

– Прости меня, мам. Прости.

– Ничего, ничего, малыш.

– Я так по нему скучаю, мам.

– Я знаю, мой маленький. Конечно, скучаешь.

Она несет меня, и сквозь дурацкий капюшон я чувствую, как бьется ее сердце.

В Бристоле есть знаменитый мост, который называется Клифтонский подвесной мост. Он очень популярен у самоубийц. На нем даже висит табличка с номером «Самаритян»[4].

Когда моя мама в первый раз бросила школу, еще до того как познакомилась с отцом, она занималась какой-то канцелярской работой в компании «Роллс-Ройс».

Ей там не нравилось, потому что у нее был ужасный начальник, который все время выставлял ее никчемной дурой. Она хотела уволиться, но боялась сказать об этом деду. Он согласился на ее уход из школы только при условии, что она найдет работу.