В начале множества русских народных сказок герой или героиня отправляется на поиски возлюбленной, возлюбленного или драгоценного предмета, потерянного или же украденного. Странствие заводит их в удивительные дальние края, где они встречаются со старой ведьмой, живущей в деревянной избушке. В обмен на помощь ведьма взимает дань – волшебное что-то, вроде живой воды, которую странник с немалым риском для жизни добывает.

Героиня «Где я была» – немолодая женщина, измученная домашними делами. Самая большая потеря для нее – истраченная впустую жизнь. Ее странствие – однодневная поездка в деревню за советом и утешением; ведьма в избушке – ее бывшая квартирная хозяйка, живущая на ветхой даче. Дань героини ведьме – канистра обычной воды из соседнего колодца. Удивительный дальний край вообще-то – царство мертвых, в него героиня попадает, лишившись сознания. А возвращается она не с утраченным сокровищем, а с информацией, которая то ли спасет жизнь ребенку, то ли нет.

Петрушевская маскирует привычные элементы сказочного сюжета реалистическими деталями и личными портретами: обнищавшая российская глубинка, унылый осенний пейзаж, спивающаяся мать-одиночка и ее несчастное дитя. Петрушевская предлагает читателю решать, не примстилось ли героине все ее странствие – и какой из двух миров в этой истории реальнее.

Рассказ этот уходит корнями в несколько славянских народных сказок, но прежде всего в нем видны мотивы сказки про Ивана Царевича. Этот третий – младший – царский сын появляется во многих русских сказках, где его возвращают с того света. Ну и призраком в этой истории, само собой, выступает фигура Бабы-Яги – ведьмы, живущей в избушке на курьих ножках на лесной опушке: ей, к тому же, нравится питаться маленькими детьми, но от них она не толстеет.

– Анна Саммерз, переводчица рассказа на английский.

Пер. с англ. М. Н.

Мать у Марлен без конца убиралась – несколько тонких сеток на волосах, глаза вечно воспаленные от неусыпных поисков грязи, древний длинношеий пылесос у ноги, будто некий дополнительный орган, аппарат для диализа или другой жизненно важной процедуры. Марлен уже не помнила, какие у матери руки, потому что они всегда скрывались под толстыми желтыми перчатками и с годами стали напоминать протезы. Чтобы не спугнуть пыль, мать кралась на цыпочках от одного домашнего дела к другому, согнувшись, прищурившись, высоко поднимая колени. Какая ужасная тень была на стене! Маленькая Марлен дрожала в кровати, глядя, как жуткий сутулый контур приближается к ней по коридору, а резиновые перчатки – будто огромные когти. Страх был такой сильный и удушливый, что Марлен вздыхала с облегчением, когда мать наконец появлялась в дверях ее спальни. Останавливалась, принюхивалась.

– Хорошие девочки давно уже спят! – раздавался ее шепот, и Марлен удивлялась – зачем она вообще говорит это вслух?

Отец был посимпатичнее – как медведь, безучастный ко всему. Малышами Марлен с братом обожали гладить густые черные завитки у него на груди, на спине, и ездить на нем верхом, будто на звере. Отец послушно вставал на четвереньки и шагал по двору, уступая их желанию поиграть во что-то страшное. «Я вас съем!» – рычал он в конце концов, и щеки у них загорались поросячьим румянцем.

Только отец всегда прекращал игру, если они подходили к можжевельнику – самому интересному и загадочному в их большом дворе. Ствол его посередине делился надвое, и ветви росли навстречу разным судьбам. В детстве Марлен с братом всегда искали границу: на сколько можно приблизиться к дереву, чтобы папа не ушел, сетуя на усталость или «старость»?

«Там погребен пепел от мертвого тела», – объяснял Марлен брат. Это он говорил о своей родной матери, первой жене их отца – урну с ее прахом зарыли под деревом. Временами Марлен подсматривала, как мать поливает можжевельник отбеливателем, пинает ствол и топчется на могиле предшественницы в каком-то странном танце. Иногда, спускаясь в подвал, она брала большой топор и нежно ворковала над ним, словно над младенцем, качая на обтянутых желтой резиной руках и любуясь своим отражением в чистом зеркальном лезвии.

Приемного сына она ненавидела еще больше того можжевельника. Била мальчика часто, но с оглядкой – не по лицу, а по телу, – своей тяжелой библией, скалкой и всякой деревянной утварью. «Я тебя очищу от греха, – пыхтела она, потея, – ты не от меня рожден, нечестивый». В ее представлении о религии имелись весьма любопытные постулаты – мать давно бросила ходить на мессу, объясняя, что уборка и очищение собственного дома равносильны молитве.

Марлен мечтала жить подальше от матери, чтобы дом принадлежал только ей с братом. Ну и папа пусть приходит, когда хочет, этакий мохнатый спутник.

С годами Марлен все больше любила брата. Когда ей исполнилось двенадцать, а ему шестнадцать, от одной мысли о нем ей делалось хорошо и спокойно, словно после сытного ужина.

Когда мать ложилась спать, Марлен частенько пробиралась в комнату брата, и они валялись на кровати, слушая музыку. В каждой песне брат выбирал одну строчку и пел, а Марлен нравилось угадывать, какую он выберет: если угадаешь – значит любишь по-настоящему. Марлен смотрела на губы брата, и голос его дрожал в воздухе, как струна. «Птица – к луне улетай поживей». Пластинка заменяла ей песочные часы, а игла проигрывателя – песок. Так Марлен следила за временем. Когда игла начинала скрежетать по пустому, Марлен ставила ее на место и тихонько шла к себе.

Однажды Марлен с братом незаметно уснули. Проснулись одновременно – над ними стояла мать с тяжелой библией в руках. Левый глаз у нее был ярко-красный от лопнувшего сосуда.

Брат приподнял голову.

– Мама, – испуганно сказал он. – Мама, у тебя такое сердитое лицо…

– Грязь! Сплошная грязь! – Мать уперла в них дрожащий резиновый палец. Розовые бигуди из поролона под сеткой для волос казались вздувшимся воспаленным мозгом.

Марлен хотела обвиться вокруг брата всем телом, но ее тут же сбросили с кровати, и библия обрушилась на него. Казалось, избиение никогда не кончится, но когда мать все-таки угомонилась, на нее вдруг накатила новая волна ярости – как от заклинания. Мать навалилась всей своей тяжестью брату на грудь, накрыла ему лицо подушкой и придавила библией.

– Грязь, грязь! – шипела она. Брат забился в конвульсиях, сбивая ногами простыни в комок, но мать не отпускала его, пока он не затих. Тогда она выпрямилась и улыбнулась солнцу в окне.

– Сними носки, – велела Марлен мать.

Сама она была совсем голая, в одном фартуке. Дочери она тоже приказала раздеться и на голое тело надеть только халат и желтые резиновые перчатки. Марлен плакала, а мать смотрела на тело брата с какой-то странной благодарностью, будто на подарочную корзину с фруктами.

– Бери за ноги, – приказала она Марлен. Вдвоем они стащили тело в подвал. Когда шли мимо печи, Марлен затошнило, но мать пошла дальше, к раковине для стирки в левом углу.

Она сунула Марлен мешок для мусора, и та дрожащими руками открыла его.

– Славься, Мария, – начала мать. Четки хвостом свисали с ручки топора.

Лезвие вонзилось в тело с громким «тяп», и плоские ягодицы матери резко напряглись. Такое зрелище вогнало Марлен в кататонию – она даже моргать перестала, а сбившаяся с пути кровь усеяла точками белки ее глаз.

Разрубленное тело они разложили в двенадцать пакетов и засунули их подальше в глубокий морозильник тут же, в подвале. Мать велела Марлен хорошенько вымыться под душем, и, поднимаясь по лестнице, девочка заметила оставшийся у раковины обрубок братнина мяса. Дважды замирала она, думая, что он шевелится, – и плакала, обнаружив свою ошибку.