— Но о вас, дитя мое, такого не скажешь, не так ли? — Холли застыла под его смиренным взглядом. — Ресницы отрастают. Волосы начинают виться. Зубы сверкают все ярче с каждой улыбкой, которой вы одариваете своего супруга. — Взгляд священника задержался на корсаже, и Холли ощутила, как вспыхнуло ее лицо. — Полагаю, пройдет немного времени, и ваша нежная молодая грудь, набравшись живительных соков, раскроется, словно два бутона.

Холли отдернула руку.

— Не говорите глупостей. Мои новые обязанности отнимают все мое время. Мне некогда чернить зубы, выщипывать ресницы и… и…

— "Не произноси лживых слов!" — прогремел отец Натаниэль. — Так что прекратите лгать, пока вы не нашли оправданий своей похотливой тяге к нечестивому валлийцу, о чем вам придется пожалеть!

Первым желанием Холли было сжаться, отступить, но тут же его сменила неудержимая жажда сделать священнику больно в ответ на ту боль, которую он причинил ей.

— Что вам известно о похоти, святой отец? И о любви, раз об этом зашла речь? О нежной привязанности, соединяющей мужчину и женщину? Мужа и жену?

Холли не собиралась открывать свою душу, но слова сорвались сами собой, обнажив ее сердце.

— О, дело обстоит еще хуже, чем я опасался! — прошептал священник. — Вы вообразили, что влюблены в этого дикаря, в то время как на самом деле вы лишь желаете ощутить, как его алчные руки терзают вашу обнаженную плоть!

Рука Холли, метнувшись вперед, смела пощечиной мерзкую ухмылку с лица отца Натаниэля. Кровь схлынула с его щек, оставив красный отпечаток ладони девушки. Глаза священника затуманились страданием. Он бессильно уронил руки. Доспехи благочестия с него спали, и без них он показался Холли не только беззащитным, но и очень молодым.

— О, Натаниэль! — прошептала она, охваченная жалостью и раскаянием, и поднесла руку к его щеке, словно нежное прикосновение ее ладони могло каким-то образом стереть причиненную боль. — Пожалуйста, простите меня. Я очень виновата перед вами.

Ни Холли, ни священник не заметили высокого мужчину, выскользнувшего из часовни подобно ангелу, прогнанному богом с глаз долой.

Остин что есть силы гнал коня.

Громогласное обвинение, брошенное священником. Проникнутые страстью слова, слишком тихие, чтобы можно было разобрать их смысл. Ответ женщины: дрожащий от волнения голос, в котором прозвучала мольба. Явный звук пощечины, гулко раздавшийся в тишине часовни.

Остин бросился вперед, готовый сражаться за свою даму, и вдруг застыл, увидев, как Холли, его Холли нежно прижимает ладонь к щеке мужчины. Его Холли униженно просит этого мужчину о прощении. Конечно, перед ней стоял мужчина, посвятивший себя служению богу, но первое, и главное, все же мужчина.

Черная пелена гнева застлала взор Остина. Бросившись на спину своего неоседланного коня, он пустил его вскачь.

Остин гнал скакуна до тех пор, пока молчаливая ярость, переполнявшая его, не превратилась в сдавленное прерывистое дыхание. Он мчался до тех пор, пока не разжались его кулаки, стиснутые в непреодолимом желании причинить боль. До тех пор, пока не уступил соблазнительному желанию разрушить до основания стену здравого рассудка, над которой трудился всю жизнь, укладывая по одному тяжелые камни. Стену толстую и высокую, которая была завершена прежде, чем он осознал, что заточил себя внутри.

Он гнал коня до тех пор, пока, обессиленный, не сполз с его взмыленной спины, чтобы упасть на колени в высокую траву на берегу реки.

Усиливающийся ветер трепал его волосы, остужал налитые кровью глаза, пел заупокойную мессу. Налетевшие с запада тучи принесли с собой соленый привкус моря. Остин вспомнил, как лежал еще мальчишкой на этом же самом обрыве, спрятав голову в юбках матери, а она читала ему по памяти эпические поэмы, которые он обожал. Повествующие о битвах, о доблести, о чести.

Мать, улыбаясь, смахнула с его лба волосы, и глаза ее озарились любовью.

— Настанет день, сынок, и ты станешь таким же. Рыцарем. Героем. Гордостью рода Гавенморов.

От этого мучительного воспоминания Остин застонал. Его терзал яд, отравивший душу. Он думал, что Холли, забавная дурнушка Холли очистит его душу от этого яда. Ему казалось полнейшим вздором, что девушка сможет расшевелить в нем ту безумную ревность, что уже многие поколения терзала сердца мужчин рода Гавенморов.

Прижав руку к груди, Остин нащупал подарок, который с такой неохотой уступила ему красавица из парка в замке Тьюксбери. Вот та женщина, что способна вселять безумие в сердца мужчин! Вот та женщина, которой стоит отдать свою душу!

Но когда Остин закрыл глаза, пытаясь представить себе незнакомку, прекрасные черты ее лица расплылись, превратившись в озорную улыбку и живые фиалковые глаза. Пышные черные волосы исчезли, сменившись тугими короткими завитками, удивительно шелковистыми на ощупь.

Остин застонал. Во имя всего святого, что же ему делать? Нестись назад в замок, вытаскивать за шиворот самодовольного священника из часовни и выпытывать у него причину столь страстной ссоры с вверенной ему подопечной? Загонять Холли в угол и выбивать из нее признания в обмане?

Решительно сжав губы, Остин вскочил на ноги. Он ни тем, ни другим не потешит вероломную Рианнон. Неуклюжая забота Холли, ее безыскусные попытки угодить выбили лишь один камень из окружающей его стены. Эту брешь легко можно заделать, проявив к жене безразличие. И кто посмеет осудить его за предпринятые отчаянные усилия?

Вскочив на коня, Остин помчался назад, в замок, и тут ему в лицо ударили первые холодные капли дождя.

Из-за чернеющих вдали гор доносились похожие на рычание гигантской кошки раскаты грома. Холодный ветер, ворвавшийся в раскрытые окна залы, принес с собой мягкий стук дождевых капель, падающих на парапет. Дождь не прекращался уже седьмой день, и сырой полумрак начинал действовать Холли на нервы. Она расхаживала по уютной теплой зале, чувствуя, что потрескивание огня в очаге лишь увеличивает ее беспокойство.

Кэри, устроившись на подоконнике, затачивал наконечники стрел, а Эмрис, Винифрида и Элспет, собравшись за столом в углу, тихо играли в кости. Две рыжие собаки дремали у огня. Подняв головы, они проводили взглядом стремительно прошедшую мимо Холли.

Остановившись у стола, она оперлась руками о дубовую столешницу.

— Сэр, я усыпала пол в главной зале камышом и сухими травами: ароматной пижмой, лавандой, базиликом и чабером.

Ее похвальное усердие удостоилось лишь молчаливого кивка со стороны сидящего за столом мужчины. Мужчины, буквально утонувшего в ворохе свитков и чертежных принадлежностей. Мужчины, вот уже неделю почти не разговаривавшего с ней и терпевшего ее общество лишь тогда, когда не находилось удобного повода отделаться от нее.

Холли на мгновение задумалась, о каких бы еще достижениях рассказать.

— Я очистила от ржавчины кандалы в подземной темнице.

— Очень хорошо, — ответил Остин, не глядя на нее.

Его голос был холодным и далеким, словно серебряная стрела молнии, прочертившая небо над рекой.

Элспет сочувственно подняла бровь, бросив взгляд на свою госпожу. Винифрида и Эмрис сосредоточенно уставились на кости. Кэри, нахмурившись, посмотрел на согнутую спину Остина.

Холли выпрямилась. Если ей больше не удается ублажить мужа, возможно, в ее силах разозлить его. Любое чувство на его бесстрастном красивом лице будет желанным разнообразием.

Перебирая пальцами отрастающий локон, Холли гневно прищурилась — это выражение было хорошо знакомо Элспет.

— Я попросила Винифриду приготовить сегодня на ужин копченых угрей.

Ничего. Даже упоминание о копченых угрях не могло вызвать ни тени улыбки на высеченных будто из камня устах. Устах, которые еще недавно с неслыханной щедростью воздавали хвалу малейшим деяниям жены.

Скрестив руки на груди, Холли постучала носком туфли по полу.

— Боюсь, сегодня за завтраком я приправила вашу кашу болиголовом. Самое позднее к вечеру вас ждет смерть в мучительных судорогах.