АМФИТРИОН. В таком случае я весь внимание.
КЛОУНЕССА (поет).
Нежная ночь, воедино
водишь ты мертвых с живыми.
Верни мне лицо родное
Того, кого я любила.
Сердце мое без пары
На подушку склонилось устало.
Нежная ночь, притупила
Боль ты мою вековую.
Расскажи мне о чудном крае,
Где засыпают счастливо.
Под светлыми пальмами там
Радость и свет пополам.
Нежная ночь, постелила
В сердце моем себе ложе ты.
Брось же меня, как камень
На дно реки ленивой.
И глаза мне водой прикрой.
Пусть унесет рекой.
<i>Клоунесса</i> расковывает <i>Амфитриона</i>. Он плачет.
АМФИТРИОН. Подайте мне шляпу и балахон сумасшедшего, подайте мелодию пляски сумасшедшего, я тоже не знал материнской груди! Отыщи все это для меня, а в придачу и новое имя, чтобы я мог начать жизнь сначала.
КЛОУНЕССА. Пим-пим в самый раз.
АМФИТРИОН. Придумай номер, с которым я мог бы выступать.
КЛОУНЕССА. А кем вы бываете на крещениях и свадьбах?
АМФИТРИОН. Отвечаю за выпивку.
КЛОУНЕССА. Ну а в конце, когда все уже набрались и никто никого не слушает?
АМФИТРИОН. Изображаю индюка.
КЛОУНЕССА. Да, не слишком содержательно. Хотя индюк, выщипывающий себе гузку, — это смешно.
АМФИТРИОН. Смешно.
КЛОУНЕССА. Теоретически смешно. Лиха беда начало.
КЛОУНЕССА. Что ж, пойду подберу для вас новый наряд. (Уходит.)
АМФИТРИОН.
А индюшки — глю-глю-глю
А барашки — бе-е-е!
Повторяет. Входит <i>Алкмена</i>.
АЛКМЕНА. Ха-ха-ха! До чего забавный! Ха-ха-ха! Барашки, индюшки!
АМФИТРИОН. Эта башка кое-что еще варит. Пытаюсь ее прочистить!
АЛКМЕНА. Ну что ты несешь!
АМФИТРИОН. Алкмена.
АЛКМЕНА. Хорошо, ты поищи здесь, а я пойду поищу у палаток, может, я его там обронила.
АМФИТРИОН. Нет, не оставляй меня одного!
АЛКМЕНА. Да отчего же! Так мы скорей найдем мой медальон. Знаю, не любишь ты его, но раз уж мы вернулись за ним, ищи!
АМФИТРИОН. Алкмена! Алкмена! Какой у нее счастливый вид! (Оставшись один, усаживается на сундук.)
Помню, было время, когда лучшее во мне еще могло раскрыться. Я много двигался, напевая, увязывался за первой встречной, провожал ее домой, не наблюдал часов, ничем не был связан, мог позволить себе все что угодно, хоть сутки напролет ползать по газону и жевать цветы с клумбы. И друзья мои тоже много говорили и ничего не делали. Я без всяких усилий обзаводился ими, просто мы ходили одними тропами, танцевали одни танцы, те, что были в моде в ту пору, пользовались одним одеколоном — в таких маленьких флакончиках, — были привязаны друг к другу, в тридцать лет рассуждали о смерти. Иные и впрямь взяли и оборвали свою жизнь в этом возрасте, не оправдав многообещающего начала. А что сталось с прочими?
Я дорожил ими, меня одолевали мечты о небывалом, друзья снисходительно вступали в храм утопий и дружбы. Больше всего я любил ветер, а еще плакать в тот час дня, когда начинает темнеть. Я легко заговаривал с незнакомцами, во мне ценили некий шарм с налетом печали, проницательный взгляд, невразумительные речи. Порой одной лишь ночи было по силам умерить мои экстазы — старомодной музыкой или, напротив, новомодным костюмом. Ощущать в себе возможность любого предначертания, считать себя божеством неги, бережно относиться к становлению личности… Лучшее во мне еще могло раскрыться, но с равным успехом я мог и не преодолевать заданную мне планку, отказаться от существующего порядка вещей, повернуться спиной к дороге и со всего размаху кинуться в пустоту со всеми ее утесами, страховочными веревками и реками, уносящими злых сирен.
Поистине я пребывал в утробном состоянии: покачивает, тревожно и сладостно одновременно, небесные светила выстроились в ряд, желая взглянуть на мои оргии. Но однажды я проснулся, и всему этому настал конец. Отчего и как это случилось, я не знаю. Еще накануне я выступал в кафе в пантомиме и моей мечтой было даже не поесть, а хотя бы выпить, отдаться на волю случайных безумств, словно совершая духовное упражнение для идиотов и побежденных, а с наступлением ночи исчерпать все прилагательные, повстречать дебютантов, посмеяться над претенциозными эпитафиями, модными актрисами и недугом отцов.
О! Все еще было возможно, и лучшее во мне еще могло раскрыться. У каждого из нас были свои стихи-талисман, мы рассекали ночную тьму, прикрепив к груди страницу, вырванную из книги, и фотографию любимой. Разумеется, мы сражались с беспрестанным состоянием боевой готовности, были под обстрелом в войне, не называвшей нам своего имени, жаждали поэтических подвигов, нуждались в философском обмане, любили истину лишь из корыстных побуждений. Кем они были, мои собратья той поры? Все канули в небытие. Обретая в претенциозной словесности своего юного сердца те мысли, что казались мне возвышенными, я презирал их, одновременно любя, и, поднимая раненой рукой бокал, увенчивал себя самой дивной сиренью!
О пора опасных грез! У нас отрастали рожки и копыта, но мы были столь прекрасны, что обезобразить себя было радостью, без которой не обойтись!
Я очнулся от сна, и всему пришел конец. Все устроилось, поскольку сердце ведало меру, и, входя в кафе, я перестал испытывать головокружение от мысли: «Куда заведет меня сегодняшняя ночь?»
Я прикалывал свое любимое стихотворение к красному пальто и твердил, бредя наудачу:
На свете есть цветы и женские лобзанья.
Есть лес, в который можно углубиться.
Есть пруд, в котором можно утопиться.
Так что за дело нам до похвалы иль порицанья?
Входит <i>Клоунесса</i>.
КЛОУНЕССА. Расскажите., как вы себя потеряли?
АМФИТРИОН. Я думал, в любое мгновение можно снова себя обрести.
КЛОУНЕССА. Я подобрала для вас нос и балетную пачку. Производят жалкое впечатление — как раз то, что нужно.
АМФИТРИОН. Моя жена вернулась.
КЛОУНЕССА. Решайся! Наряжаться сумасшедшим или нет. Еще есть время.
АМФИТРИОН (переодевается). Я делаю это скрепя сердце. Хочу навеки умолкнуть.
КЛОУНЕССА. Если желаешь, братец Пим-пим, безголосый дружок, я подыщу тебе шляпу, чтобы у тебя не мерзли уши, когда мы отправимся в Бретань. Скромный головной убор довершит твой нелепый наряд. Ну-ка повтори свой индюшачий танец. (Уходит.)
Он остается один. Увидя что-то на земле, нагибается, поднимает медальон <i>Алкмены</i>, целует его и надевает на шею. Входит <i>Скелет</i> со шпагой на боку.
СКЕЛЕТ. В любом наряде узнаваем. Хорош бродяга! Глотатель шпаг одолжил мне шпагу, а ну как изрублю тебя на кусочки!
