— Ах, мистер Спанглер, — сказала она, — брюки слишком тугие. Наверху не застегиваются.
— Что? — сказал Билли.
— Посмотрите, — ответило от ему.
Билли мог убедиться, что так оно и было. Брюки были сделаны слишком узкими и бедрах или в талии и верхняя пуговка не застегивалась. Ширинка сверху образовывала щель, в которую было видно розовое ни жнее белье девушки и плоть, просвечивающая сквозь него, цвета свежей юной розы, так что Билли мгновенно вспыхнул.
— Могу я снять их? — спросила девушка. Билли подумал немного, отвернувшись к окну, рассеянно глядя на улицу, руки — в карманах.
— Нет, — ответил он в конце концов. — Походите в них, а завтра мы снова попытаемся подогнать их, или даже купим вам новые.
С этого момента Билли стало очень неудобно в автокафе, и каким-то образом его неудобство влияло на всех трех девушек. Неприятности пошли чередой, мелкие неприятности, не стоящие упоминания, но накапливающееся волнение и напряжение стали совсем тяжелыми к тому времени, когда пора было закрываться.
Новая девушка вела себя с безукоризненным достоинством. Билли вынужден быть отдать ей в этом должное. Даже когда еще одна пуговица отлетела от недозастегнутой ширинки, она не потеряла душевного равновесия.
— Я потеряла еще одну пуговицу, — все, что она сказала. Она уже повязала вокруг талии чистенькое голубенькое полотенце, вроде фартучка, чтобы спрятать обнажившиеся розовые трусики.
За несколько часов до закрытия Билли говорил себе: «Лучше бы я послал ее домой с самого начала». Но потом это как-то выскользнуло из его памяти, и когда подошло время закрываться, он был ужасно удивлен, обнаружив, что он велел двум другим девушкам идти, а новенькой — остаться.
— Ну, это потому, — успокаивал он себя, — что я чувствую, она нуждается в дополнительных инструкциях.
Может быть, в этом мире для личного счастья необходима некая доля паранойи. Человеку не обязательно иметь мессианский комплекс, но, с другой стороны, мало чего хорошего получается и от полностью иконоборческой точки зрения на себя и свое положение. Гевиннер был романтиком. Мы уже открыли эту его тайну. Простой факт его подъема на башню дома Пирсов дал нам больше, чем ключ, к этой доминирующей черте его характера. Конечно, Америка в целом и южные штаты в частности являются воплощением настоящего романтического жеста. Это было открыто и установлено в череде поколений вечным Дон Кихотом. С течением времени, конечно, бизнесмены взяли верх над Дон Кихотом, и тот оказался в изгнании в собственном доме: по крайней мере, когда романтика покорения новых земель выдохлась. Но изгнание не загасило его сверкающий дух. Его замки нематериальны, его дороги бесконечны, посмотрите в глаза американцам, и вы быстро встретите прекрасное печальное безумие его взгляда, или заметите его руки, делающие угловатые, но широкие жесты, или встретитесь с ним, просто передавая солонку незнакомому соседу за столиком неописуемой закусочной в каком-нибудь американском «обжорном ряду». Он может заговорить с вами со спокойной мудростью о дорогах того мира, где он странствовал в своем рыцарском поиске. Он может рассказать вам, где можно быстренько трахнуться в городе, удаленном на две тысячи миль от точки, где вы встретились с ним, или может отвести к такому же месту за ближайшим углом. Или, может быть, его карманный ножичек только что вырезал романтически большую и славную дыру в стене уборной на станции. Рабочий он неважный, хотя иногда — блестящий. Его работа занимает не слишком большую часть его сил и времени, и он питает отвращение к жировым отложениям, накапливающимся на нем от сидячей работы. Он не умеет обращаться с полицейскими. Для них он слишком американец. Наша полиция ладит только с фальшивыми и бездуховными людьми, раздавленными древним колесом Европы. Дон Кихот Ламанчский не раздавлен. Его длинный скелет слишком упруг и пружинист. Наши надежды покоятся на том, что наше общество инстинктивно любит его, и что из него получится блестящий политик. Наша опасность — в том, что он становится нетерпеливым. Но кто может сомневаться при встрече с ним, отвечая на его крепкое импульсивное рукопожатие и замечая безумную честность его взгляда, что это он, человек, наконец-то избранный? И тогда — какое нам дело до его безумия?
Америку создали из паранойи люди, считавшие себя выше общего жребия, возвысившиеся над низостью смерти, причастные к тайне, но не приниженные ею, никогда не задумывавшиеся над тщетностью своих мечтаний, а последовательно воплощавшие их в жизнь. Вечно скитается Дон Кихот по крутым и извилистым дорогам, обремененный ржавым оружием, и восседает на своем одре — с ребрами, торчащими, как у него самого. За ним тащится Санчо Панса, обвешанный рыцарским оружием, и, наверное, чуточку безумнее на этот раз, чем его древний господин. В своем сердце Санчо Панса возвысился до рыцарства, и Дон Кихот часто спешивается, чтобы его оруженосец мог отдохнуть в седле. Демократия была одним махом принята Дон Кихотом и Санчо Пансой, как нечто испокон веку присущее романтическому сердцу, настоящему сердцу человека. Их язык изменился. Он упростился. Одного слога хватает теперь там, где раньше требовалось предложение. Иногда несколько дней они могут ехать, обмениваясь только знаками: подъемом одного худого пальца, слегка скрюченного в обоих суставах; кивком головы, когда она силуэтом темнеет на фоне гряды серых облаков; закатыванием к небу глаз — синих у Дон Кихота, темно-карих у Санчо. Не сговариваясь, останавливаются они на ночь, и нередко двум головам приходится покоиться в изогнутой подушке одного седла, а заскорузлым от непогоды рукам сплетаться во сне. Расстояние и время очистили их манеры. Их привычки неизменны. Иногда они могут поссориться. Тоже, кстати, романтично. Каким-то образом дороги, по которым они скитаются в разных направлениях, всегда где-нибудь пересекаются, и при каждой неожиданной встрече они робки, как девушки, и каждый старается взять себе меньший кусочек жалкой рыбины или котлеты, церемонно приготовленной в честь воссоединения. А их смерти? Они встречаются по ту сторону могилы. Каждый видит, что другой стал старше и тоньше, но у них хватает доброты, чтобы не комментировать это даже про себя, потому что любовь такого рода — тоже безумие. Птицы знают их и понимают лучше, чем люди. Вы когда-нибудь видели скелет птицы? Если увидите, поймете, что они созданы для полета…
Гевиннер был одиночкой почти всегда, он никогда не обнаруживал признаков сердечной теплоты и во всех своих внешних проявлениях очень мало напоминал Дон Кихота. Но в его видении была некая алхимия романтики, некая способность к трансмутации где-то между вещью и свидетельством о ней. Боги иногда делают нам такой подарок. Непрерывно жалующихся женщин они превращали в деревья и в фонтаны. Потерявших хозяина собак — в группу звезд. Земля и небо переполнены превращенными существами. За всем этим не может не скрываться какая-то правда. Вещи могут быть только тем, во что мы их превращаем, теперь мы захватили себе эту прежнюю прерогативу богов.
Пора вспомнить, если вы уже забыли, что Вайолет когда-то получила с почтовым голубем записку от своей школьной подруги Глэдис, и по этому случаю она спросила Гевиннера, не хочет ли и он получить записку от Глэдис таким же необычным способом. Тогда Гевиннер не смог себе представить, что может бить в этой записке. К настоящему времени уже несколько голубей доставили соответствующее число посланий двум конспираторам Вайолет и Гевиннеру, в замок Пирсов, и то Гевиннер, то Вайолет отсылали голубей обратно с ответами Глэдис, которая, так уж случилось, работала разносчицей в автокафе «Смеющийся Парень». Гевиннер даже научился проглатывать присылаемые записки и не находил их невкусными. Они пахли по-разному, и важность записки обозначалась соответствующим запахом. Менее важные записки отдавали лимонным шербетом, особо важные — лакрицей.
Конечно, важными элементами записок были не запахи бумаги, на которой они были написаны, и — чтобы избежать преждевременного раскрытия того, что было разработано Гевиннером и двумя молодыми леди, можно процитировать содержание одной-единственной записки — от Глэдис к Гевиннеру, доставленной в сумерках белым голубем и принесшей ему романтический совет, если это можно назвать советом.
