— Ого, это пальто —…
Она хотела сказать «moire»[42], когда в дверь позвонили и раздался голос:
— Заказ из «Смеющегося Парня»!
Гевиннер заметил:
— Легки на помине!
Заказ, как всегда, состоял из двух цыплят-гриль и картофеля фри.
Брейден всегда делал этот заказ, когда они с Вайолет намечал и очередную энергичную атаку на гигантскую темную крепость инерции, теснящуюся, так сказать, вокруг динамики существования — если изложить это немного, и даже не немного, риторически. Что Брейден чувствовал, когда завершал очередную яростную атаку на крепость инерции — вопрос, который надо бы задать самому Брейдену, хотя весьма сомнительно, что он смог бы дать ясный ответ, даже если бы попытался. Можно предположить, то же самое, что чувствует петух на заборе при первых лучах солнца. В одном можно было быть уверенным: даже не отдышавшись после оргазма, Брейден, наверняка, снимал трубку телефона и звонил в автокафешку. «Билли, тоже самое», — говорил он. А Вайолет всегда добавляла: «И картошку по-французски для меня», но Брейден всегда игнорировал ее восклицание, потому что двойную порцию картошки было не съесть даже ему. А в конце этого разговора Билли, наверное, говорил: «Хорошо! Будет сделано!»
Этот заказ из автокафе доставлялся всегда лично владельцем. Смеющийся Парень, Билли, приносил две горячих корзинки прямо в спальню Брейдена Пирса и частенько оставался там наверху на целый час, выпивая рюмашечку с Брейденом и Вайолет и вспоминая с Брейденом самые памятные проделки и проказы их детства, особенно один Хэллоуин, когда они отправились на кладбище для цветных, выкопали священника, похороненного там за день до этого, положили рядышком на ступенях церкви священника и его гроб, а к гробу приколотили гвоздями большой цветной плакат: «Меня не пустили на небеса, поэтому я вернулся к вам помолиться об аде для вас, черные грешники!»
— Да, веселые были денечки и ночи в нашем детстве, — уверяли друг друга Брейден и Билли, — и они еще не кончились, нет, сэр, отнюдь не кончились, можете поверить.
Как-то раз Брейден сказал Билли:
— Вот что я скажу тебе, браток, только ты забудь это. Браток, нас ждет великий Хэллоуин, но все шутки и проказы легко вычисляются, как говорят, поэтому я бы даже тебе не посмел говорить о них, без дураков. Но одно могу сказать. У нас есть цветное телевидение, и по этому цветному телевидению, браток, всякие черные и желтые выступают так громко и так нахально, что буквально мозолят нам глаза там, в Проекте. Это я могу сказать тебе, потому что ты не горький пьяница и не повторяешь, все что слышишь, как попугай. Повторяю, Хэллоуин приближается, он нужен, чертовски нужен, а после этого Хэллоуина — и об этом мы все у себя в Проекте мечтаем — наступит белое Рождество, и с небес падет горячий белый снег, горячий, как адский огонь. Это я могу тебе сказать, и это не ложь, и помни, что я сказал тебе нечто такое, чего я не сказал бы даже своей жене, если бы только она не спала без задних ног. Сечешь?
В эту самую ночь, когда близкий друг детства Брейдена вернулся, чтобы закрыть свое заведение, он испытывал религиозное чувство. Он чувствовал себя, как будто был в церкви, а службу проводил сам Господь Бог…
Этот друг брейденовского детства, все еще бывший ему приятелем, несмотря на столь различное социальное положение, которое им уготовила судьба, носил фамилию Спанглер, Билли Спанглер — очень миленькое имечко, вполне подходившее его обладателю.
Прошло несколько недель после возвращения Гевиннера в лоно семьи, когда у него произошло первое столкновение с Билли. Дело было примерно так. У Гевиннера в это время не было своей машины, но Вайолет милостиво передала ему свой кадиллак с открытым верхом, фиолетового — чтобы сочетаться с ее именем — цвета, и одним прекрасным осенним утром Гевиннер, находясь под впечатлением этого утра, въехал на своем авто в это самое автокафе, которое у него засело в печенках. Он въехал и него без какой-либо особой цели. Он и сам бы себе не признался, что страшно хотел знать, кто такой этот друг детства Брейдена, который так оптимистично — на девяносто девять лет — взял внаем землю практически напротив замка Пирсов.
Гевиннер почти всегда вел себя хладнокровно, хотя обладал нервной системой, которая постоянно сыпала под его кожей горячими искрами, как будто праздновала китайский фестиваль фейерверков. Покойный доктор Гораций Гривз научил Гевиннера секрету внешнего спокойствия, но его ученик переплюнул доброго доктора, способного перейти в состояние самадхи, проходя таможенный контроль в иностранном аэро- или морском порту. Самадхи доброго доктора (а это состояние транса, известное индийским мистикам и их ученикам) было скорее всего синтетическим, потому что он мог войти в таможенный терминал со сказочным самообладанием, но при этом был способен взорваться, если таможенник чересчур углублялся в расспросы по поводу некоторых таблеток и пузырьков, запрятанных в его багаже. В этот момент он выходил из самадхи и впадал в другое состояние, близкое уже к истерии, но Гевиннер обычно наклонялся к таможеннику через стойку и говорил ему:
— Мой дядя — святой, не от мира сего, пожалуйста, не волнуйте его.
Нет, Гевиннер не был хладнокровным, но все же мог делать многое, что раздражало его, и делать это с очевидным спокойствием, например, он смог въехать прямо в автокафе «Смеющийся Парень» так естественно, как будто жил в нем. На кадиллаке Вайолет было установлено три серебряных рожка для подачи сигнала при дорожных затруднениях, и рожки издавали звуки разной высоты. Гевиннер погудел в них, и Билли услышал. Он сразу узнал фиолетовый кадиллак Вайолет Пирс и сразу же заметил, что за рулем — молодой человек, которого он раньше не видел. Он подумал, что ему лучше выйти и поближе рассмотреть этого молодого человека, похожего на мальчика. Не успела эта мысль прийти ему в голову, как он осуществил ее и сделал пару шагов из прозрачных дверей. И тут Гевиннер увидел Билли, а Билли разглядел Гевиннера. Гевиннер увидел молодого парня более чем ординарной наружности, худого, за исключением плеч, которые были столь мускулисты, что им было тесно в облегающей курточке его снежно-белой униформы. Погода в тот день была прекрасная, и Билли Спанглер вполне подходил к этому дню. Его взгляд, направленный на Гевиннера, был широко открытым, распахнутым в мир и прямым. Он выглядел, как молодой человек, ни разу в жизни не имевший arriere-pense’e[43], молодой человек, начинавший действовать за секунду-две до того, как смысл происходящего доходил до него, молодой человек, внешность которого, казалось, счастливым образом отражала проделки и проказы его детства.
Гевиннер не был обезоружен ясной солнечной безыскусностью внешности Билли, нет, совсем нет. На самом деле от того, как смотрел и улыбался Билли, в нервной системе Гевиннера сыпались искры и брызгали слюной дьяволы — опаляющее напоминание о бесчисленных противоречиях его натуры. И как раз в этот момент двери распахнулись, и девушка-разносчица выскочила с такой скоростью, что врезалась Билли в спину, в ужасе вскрикнула и снова спряталась за дверями, выкрикивая оттуда:
— Извините! Я нечаянно!
Гевиннер не обратил никакого внимания на это маленькое происшествие, но немножко высунулся из машины Вайолет и сказал Билли, медленно и четко, как будто говорил с дебилом:
— Мне чашечку черного кофе без сливок и без сахара, а также без бутербродов и без печенья.
— О’кей, — ответил Билли. Потом он повернулся к девушке, которая все еще, как приклеенная, стояла за прозрачной дверью, и спросил:
— Поняла?
Она выдохнула:
— Да, — и скрылась в глубине здания.
Билли посмотрел вверх, потом вокруг себя и произнес:
— Прекрасный денек!
Гевиннер никак не прокомментировал это наблюдение.
Девушка снова вынырнула с алюминиевым подносом, на котором стояли чашечка горячего кофе, фарфоровый сливочник, два пакетика сахара и стакан воды со льдом. Когда она проходила за спиной Билли по дороге к автомобилю, она издала еще один истерический вскрик. Билли последовал за нею к машине, лениво шагая позади и разглядывая ее бедра, туго обтянутые габардиновыми слаксами цвета кофе с молоком. Она подошла к машине, но никак не могла прикрепить поднос к дверце, потому что ее пальцы тряслись, но Билли снисходительно прикрепил его сам. Патом он посмотрел в лицо Гевиннера и спросил, улыбаясь:
