— Гм, — произнесла, наконец, миссис Пирс, пытаясь улыбнуться плотно сжатыми губами, — я пас.

Потом, поскольку она была на раздаче миссис Пирс встал и из-за стола, бормоча:

— Извините, я на минуточку, — и с топотом отправилась наверх стучать в двери молодой пары.

— Сынок! Вайолет! — слышно было, как она звала, и прежде, чем она успела спросить, не случилось ли с ними чего, по всему дому разнесся голос Брейдена:

— Черт тебя подери, ты будешь держать свою задницу на кровати?

А Вайолет в ответ завизжала:

— Ты убьешь меня, я умираю, лучше останемся на полу!

Партнер миссис Пирс, нервный холостяк, которому было под пятьдесят, дергался, краснел, поскольку сцены такой природы очень смущают южных джентльменов, когда рядом находятся их матери. Он забыл, что назначал козырей, и бросал карты, не глядя. Никто ничего не сказал после замечания соседской леди, что у нее хрипота, и они с сыном по очереди кашляли без остановки. Потом Гевиннер начал громко говорить, как бы сам с собой, выбрав предмет, никак, казалось, не связанный с играми — ни внизу, ни наверху. Речь сама собой ровным потоком текла с его губ, а на них блуждала улыбка не то Гамлета, не то Моны Лизы — слегка ироничная, и в то же время немножечко жестокая. То, что он говорил в своей необычайно эллиптической речи, произносимой под качающейся люстрой и непрерывным дождем сыплющейся известковой пыли, ни за что бы не выдержало проверки на логичность, если бы было изложено на бумаге — где оно теперь и изложено, как будто бы переписано с магнитофонной ленты, записавшей все эти очень свободные ассоциации галлюцинирующего романтика.

— Миссис Фишер, — сказал он, как будто обращался к ней, — курс истории изменился, когда отряд наемных солдат, вооруженных новейшим оружием, называвшимся большим луком, опустился на колени среди маленьких полевых цветов, разбросанных по сверкавшей от утренней росы траве на каком-то поле, мне кажется — в Нормандии, ставшем известным в истории под названием Азенкурское поле[41]… Мама, мы играем пять пик?

— Нет, сынок, было шесть бубен, удвоенных и учетверенных — до того, как —…

— Ага.

Гевиннер продолжал спокойно и нелогично, как будто играл в блестящую игру:

— Нет, — продолжал он, — простые грубые солдаты не собирали полевые цветы, они, скорее всего, их и не замечали, но опустили стрелы на тетиву луков, и стрелы полетели на атакующих рыцарей в доспехах и плюмажах, а потом что-то щелкнуло в ясном утреннем воздухе, и все это так и запечатлелось навсегда — до конца существования человеческого рода. Стрелы из больших луков ударили с устрашающей точностью, атака рыцарей была отбита, наемные солдаты поднялись с росистого поля, помчались вперед, снова коленями встали на маленькие полевые цветки, и снова зазвенели их стрелы, пущенные в белых и серебряных противников на поле Азенкурском. Мне кажется, это было немного похоже, как если бы внезапно перешли от игры в шахматы на игру в шашки. Я имею в виду всеобщую игру друг против друга в этом мире. Вы понимаете меня? Сомневаюсь. Но поскольку вы меня не слушаете, то какая разница. Я всегда чувствовал, что в этом доме, спроектированном в виде средневекового замка, присутствовал некий сумасшедший романтизм, но абсурдность зашла слишком далеко с постройкой автокафе «Смеющийся Парень» прямо наискосок от фальшивого замка. Прошлый раз, когда я гостил дома, на башне замка развевалось знамя, раздвоенный треугольник белого шелка, украшенный гербом в виде рыцарской рукавицы и девизом: «Carpe Diem», что означает «Владей днем». Все это заставляет меня подозревать, что там, далеко за солнцем, и там глубоко под нашими ногами, в центре земли, не какие-то возвышенные тайны, а пара книжек с анекдотами. Однако, что касается меня, я все еще хожу по ночам один и чувствую что-то там, за далекими звездами, и там глубоко под моими ногами. Я не знаю, что. Может быть — простое удовольствие оттого, что ты далеко от фальшивого средневекового замка и автокафе «Смеющийся Парень».

— Извините, — сказала миссис Фишер, — вы что-то сказали?

— Я сказал, — ответил Гевиннер, — что каждый раз, когда Земля поворачивается вокруг оси, клерк на небесах, такой маленький плохо оплачиваемый клерк, черкает еще один знак минуса после того символа, который они используют для обозначения синдрома Дон Кихота, или как там они называют его на небесах, и я не знаю, разражаются ангелы слезами или начинают петь песни.

Соседский сын поднял голову и сказал:

— Ты что-то сказал, Гевиннер? Я что-то ничего не понял.

— В моих речах было не больше смысла, чем в проповеди неверующего священника, но кто-то должен был что-нибудь говорить, и я сказал, что через дорогу, по диагонали от замка Пирсов, находится настоящая жемчужина неоколониальной архитектуры, знаменитая своими шашлыками на ребрышках, цыплятами-гриль, конфетами с толстым-толстым, как бетон, слоем шоколада и всегда свежайшим и горячим кофе. Не совру, если скажу вам, что шуму от него столько же, или почти столько, сколько от Вайолет и Брейдена в постели, и столько же, пли почти столько, сколько от Проекта, когда на нем одна смена отправляется по домам, чтобы уступить место следующей смене, давайте посмотрим, шесть бубен, заявка удвоена, еще раз удвоена, и вы без семи взяток, то-то будет чем похвастаться, когда мама вернется.

Тяжелые удары в пол наверху все еще продолжались, Фишеры — и сын, и мать — из багровых стали белыми как стена, но вдова Фишер опять заговорила, чтобы еще раз спросить Гевиннера, что он сказал, потому что она была занята своими картами.

— Да так, я только болтал, — сказал он, — просто чтобы слышать собственную болтовню, это помогает мне сконцентрироваться за картами. Но когда мама вернется к нам от своих безуспешных попыток подрезать крылья Эросу, я собираюсь сделать предложение, я собираюсь предложить ей, чтобы она установила в спальне Вайолет и Брейдена церковный орган, где-нибудь за ширмой или занавеской. Органист мог бы подниматься с помощью потайной лестницы и отодвигающейся панели, и каждый раз, когда Вайолет и Брейден идут к себе, а в замке — гости, он мог бы играть «Аллилуйю» из «Мессии» Генделя или «Полет валькирий» Вагнера. Ага, сейчас вступила Вайолет, как целый загон растревоженных павлинов, а теперь заревел Брейден, как плутующий борец, притворяющийся, что ему вывихнули ногу. Прекрасно! Когда я несколько дней служил на флоте, познакомился с одним новобранцем, который показал мне фотографию младенца и сказал: «Я заделал этого малыша в ту ночь, когда был окончательно приперт к стенке». Теперь они, кажется, немного отступили, чтобы перегруппировать свои силы, и мама возвращается. Чей ход? Ах, мой, хотя я уже пошел, пока вы не обращали никакого внимания на мои блуждающие мысли.

Мамаша Пирс вернулась в комнату и сказала:

— Прекрасно, прекрасно, — громким и веселым голосом, совершенно не сочетавшимся со снайперским блеском ее глаз.

— Что случилось, мама? — спросил Гевиннер.

— Ничего, совсем ничего, они просто возились и баловались, как дети после школы.

— Как это мило, — сказала вдова-соседка совершенно бесцветным голосом.

— Мы закончили роббер? Да? — допытывалась мамаша Пирс. — Давайте подсчитаем результат и выпьем на посошок.

— Мама, — предложил Гевиннер, — а может, мы все вместе отправимся в автокафе за цыплятами-гриль и картофелем фри, раз оно так близко и так удобно расположено?

— Гевиннер, — ответила мамаша Пирс, — ты еще привыкнешь к автокафе, пока будешь дома. Оно останется на этом углу еще по крайней мере девяносто девять лет.

— Если Проект не взорвется раньше от собственной продукции, — пробормотал Гевиннер. А вслух произнес:

— Мама, мы снова у тебя выиграли, так что перед тем, как ты дашь нам выпить, раскошеливайся на шестьдесят восемь зелененьких и сорок семь мелочью, потому что мы с моей партнершей не принимаем твои чеки и долговые обязательства.

Он уже встал из-за карточного столика и набросил на плечи белый шелковый шарф размером с простыню, такой же безупречно чистый, как его кожа, а теперь надевал черное пальто, которое его партнерша по бриджу, соседка-вдова, пощупала пальцами и сказала: