Он продолжал бы и дальше, но Моизи спокойно остановила его:

— Постой, Лэнс, ты же знаешь, панегирики на кладбище не поют.

— Конечно, не поют, — согласился я. — Панегирики поют в церкви, а на кладбище только немного читают из молитвенника, твои мозги, наверное, были под влиянием ЛСД.

— Может, и были, — сказал Лэнс. — Я вполне удовлетворен и польщен тем, что мой бандаж похоронен вместе с королем, я это знаю, и какая разница, где я слышал панегирик — на кладбище или в церкви, я мог бесплатно прокатиться в кадиллаке, но вернулся в отель на крыльях ЛСД.

— Давай сменим тему, — предложил я Лэнсу, потому что мне стало ясно, что в зимней комнате тяжело находиться даже при шести теплых руках.

— Не возражаю, только не забывай, что я могу быть более гадким и низким, чем собака с помойки, когда мною движет дух, это всегда неплохо знать о живом негре на льду.

Моизи издала такой протяжный вздох, какой она издавала только стоя над нами, сидящими, и когда касалась руками моей головы.

— Забери его домой и напои горячим шоколадом, — предложила она мне, и тогда Лэнс выдернул меня из узкой кровати Моизи с такой силой, что у меня плечо болело до самого утра, и закричал при этом:

— Он получит кое-что посветлее, чем шоколад, но куда горячее.

На обратном пути в прямоугольник с крючками я начал плакать, как будто слушал Леди Дей, поющую «Violets for Your Furs», потому что в первый раз тогда мне открылась обратная сторона любви.

Уже десять утра, а я все еще один, если не считать «голубой сойки» и карандаша…

*

Но теперь я громко разговариваю, да, громко разговариваю сам с собой, как в бреду, что со мной случается, когда я один с карандашом и «голубой сойкой», и один раз у меня возникли из-за этого серьезные проблемы. Мне было примерно столько же лет, сколько сейчас Чарли, в прямоугольнике с крючками прошла замечательная осень, все углы были смягчены присутствием Лэнса, с крюков свисало очень много всякой одежды, больше всего ярких и блестящих костюмов Лэнса. Его вещи выглядели профессиональными костюмами, и почти все были придуманы и сшиты им самим, он мог своими руками сделать или починить почти все, кроме своей головы.

Не могу сказать, что я совсем не был готов к предстоящим гастролям шоу на льду, но не хотел даже думать об этом, как стараются не думать о приближающейся смерти. И все же они приближались и однажды вечером наступили, как раз, когда он кончил в меня.

Он сказал мне:

— Ну вот, милый мой, ты знаешь, шоу уезжает завтра утром.

— Я знал, что это будет скоро, но почему ты ждал до последнего дня, чтобы сказать, что завтра уезжаешь?

— А зачем тебе думать об этом заранее и расстраивать нас обоих?

— Сам ты, по-моему, не расстраиваешься.

— Почему я должен расстраиваться, почему ты должен расстраиваться?

— Ты думаешь, мне весело оставаться одному здесь, в этом углу пустого склада у доков, когда ты исполняешь фантастические прыжки, вращения и арабески на коньках в ледовых дворцах по всему континенту, и от тебя — ни строчки, одни только дикие телеграммы, да и те — редкость?

— Хорошо. Переселяйся к Моизи.

— Это самое последнее, что я сделаю. Моизи — одиночка, когда тебя тут нет, я тоже, а если двух одиночек поселить вместе, то пары не получится.

— Милый мой, ты и Моизи — естественная пара, и я знаю, что вас прибьет друг к другу, когда я разобьюсь об лед.

— Я не поеду к Моизи.

— И куда ты денешься?

— Сниму комнату у Макберни, если ты оплатишь ее вперед.

— Милый мой, если ты поселишься в гостинице молодых христиан, тебя выпишут оттуда с доской, прибитой гвоздями к твоей заднице.

— Так мне что, остается только Моизи?

— Я думаю, ты не прав насчет пары одиночек, таких, как ты и Моизи, но…

Он встал с кровати, чтобы помочиться, а когда вернулся, то сказал:

— Я сниму тебе номер в отеле «Эрли» и заплачу вперед до Рождества, когда шоу вернется в Мэдисон-Сквер.

*

Именно в отеле «Эрли» я начал разговаривать вслух, когда писал, и через неделю другие жильцы, в основном, бывшие актрисы, занятые только тем, что сравнивали свои альбомы газетных вырезок, пожаловались, что сумасшедший мальчик вторгся в их святилище, и что он все ночи напролет что-то вслух бормочет, так что они не высыпаются и выглядят ужасно, когда по утрам начинают обходить своих агентов и продюсеров, и поэтому им впервые в жизни предлагают характерные роли. Только одна из них защищала меня от других. Это была актриса по имени Клер с чем-то, которая когда-то имела громадный успех в пьесе Стейнбека. Она была дамой с добрым сердцем и сильным характером, но от ее защиты было мало толку, потому что ее великолепная фигура и замечательный альбом газетных вырезок отдаляли ее от прочих тамошних актрис. Так меня и увезли для наблюдения на Губернаторский остров, а это, если вы не знаете, психлечебница на Ист-ривер, и там меня наблюдали, после чего решили не выписывать оттуда, несмотря на протесты Моизи и Клер, которые навещали меня каждое воскресенье. Я вслух не протестовал, и вообще не протестовал, я в отчаянии ждал чего-то, а именно — возвращения «живого негра на льду» и его воскресных концертов в Мэдисон.

Ужасный опыт вроде этого помогает взрослению, особенно в камере, потому что даже когда ты смотришь в никуда, пока ждешь, ты замечаешь некоторые происшествия, а не только бурю в своей голове. Я опишу только одно. Среди обитателей моей палаты на острове был один совершенно карикатурный стареющий педераст, поступивший к нам крашеным блондином, но теперь ставший совершенно серебряным. Он вечно находился в движении, курсируя по коридору и вокруг дневного зала, всегда с расческой в руке, касаясь ею своих кудрей, и совершая одну ужасную ошибку — он останавливался, чтобы закатить свои глазки прямо перед ирландцем — водителем грузовика не по профессии, так называют здоровых мужиков — мужланов, он тоже был здесь под наблюдением, потому что по ночам избивал свою жену, и его кулаки всегда самопроизвольно сжимались, как только приближался вечер, как если бы он ждал, что сейчас появится его жена. Ну и один раз, когда это фантастическое существо останавливалось перед ним что-то уж слишком часто, водитель грузовика вскочил и с такой силой всадил кулаком по зубам педерасту, что выбил ему все передние зубы. Само по себе это не стоило бы и рассказывать, я думаю, но что мне кажется достойным упоминания, когда я сижу сейчас с тикающим будильником, показывающим пять часов, а Чарли все нет, это то, что на следующее утро среброволосый педераст снова прошествовал по коридору в дневную комнату, провел расческой по своим кудрям, не замечая, как он выглядит с раздутыми губами, полуоткрытыми над темно-красной каверной рта, где так внезапно были удалены все зубы. Водитель грузовика сидел точно на том же месте, что и предыдущим вечером, а среброволосый педераст с темно-красной каверной остановился точно перед ним, точно также закатывая глазки и с фальшивой глупой улыбкой, и тут что-то случилось, но я не знаю, что. Я честно не помню, хотя точно помню, что случилось что-то шокирующее.

Конечно, я знаю также, что запомнил всю эту сцену с педерастом и водителем грузовика, как если бы это был юмористический комикс, хотя тогда, когда мне было двадцать, он совсем мне таковым не показался.

«Ужасный опыт», «помогает взрослению», дерьмо собачье…

О Господи, вспомнил. Водитель грузовика вскочил снова, обнял педераста, прижал его к себе и всунул свой язык в окровавленную каверну его рта со страстными стонами, сказать про которые — трансцендентальные, значит ничего не понимать в романтике.

Может, это и «помогает взрослению» в конце концов, только я не знаю, насколько я после этого повзрослел и для чего.

*

Минуту назад я выходил за пределы прямоугольника с крючками, в котором мы живем, чтобы взглянуть в окна безлюдной пустоты, где прямоугольник приютился. Не помню, ходил ли я еще туда этой ночью. Хотя давно уже не ночь, поскольку больше пяти утра, но если так темно, то и этот час можно назвать волчьим.