— Ты прав, Фома, — сказал Иисус и съел виноградину, разгрызая и проглатывая зернышки. — Я могу быть Сыном Божьим, но я еще и человек и должен когда-то, подобно всем людям, покинуть этот мир. Проповедование же должно продолжаться. Оно должно продолжаться всегда. Поэтому должна быть община мужчин и женщин, которая обладает истиной и учит истине, и эта община должна иметь главу или вождя. Этот вождь должен перед смертью передать главенство другому вождю. И так это должно продолжаться. Со временем слова легко могут быть искажены по невежеству, глупости или злому умыслу. Но глава должен препятствовать этому и должен сказать: «Это слово означает то-то». Как все священники старого Закона идут от Аарона, так все священники нового Закона пойдут от этого блаженного Петра. Главенство в общине будет не только для того, чтобы весть передавалась неискаженной, но и для того, чтобы благословлять и порицать. Есть опасность — в отдаленном будущем, а может быть, и не столь отдаленном, — что люди, не избранные самим Петром, уверуют, будто они и только они знают истинный смысл вести. Делая это от чистого сердца, они начнут основывать церкви, претендующие на то, что только они учат истине. Но такие люди, если они не будут избраны Петром или теми, кто придет после него, достойны осуждения. Церковь, как видите, не более чем община, которая придерживается одной веры. Однако неправильно говорить о какой-то церкви, а равно и о каком-то Боге, ибо есть только один Бог и только одна церковь. И церковь эта начинается с нас и с тех, которые верят в то, чему мы учили. Скоро эта церковь станет церковью Петра.
— Скоро, учитель? — переспросил Петр. — Когда?
— Мы должны покинуть Галилею. Эта лиса, Ирод, замышляет против меня недоброе. Мое предназначение не в том, чтобы гнить в грязной тюрьме и ждать, когда мне снесут голову. Мы должны отправиться в Иерусалим незадолго до наступления Пасхи, а вернее — уже этой ночью. В Иерусалиме я должен пострадать несколько иначе, нежели может придумать Ирод Галилейский. Я должен быть отвергнут священниками и старейшинами Храма. А теперь слушайте очень внимательно. Поскольку вы верите, что я Сын Бога Живого, вы должны принять то, что я вам сейчас скажу, без удивления и потрясения. И без неверия, Фома. Я должен быть убит. На третий день после моей смерти я воскресну. Но прежде я должен быть убит.
Петр, с преждевременной, может быть, властностью, воскликнул:
— Такого не должно произойти, учитель! Ты дал мне полномочия, и теперь я, пользуясь ими, говорю: этого не будет! Мы этого не допустим! — И Петр, в поисках поддержки, окинул взглядом своих товарищей.
Но Иисус был взбешен. Он встал из-за стола, отвернулся, потом снова посмотрел на них и закричал:
— Неужели нечистый управляет тобой?! Отойди от меня, сатана! Не камень ты больше, но булыжник на моем пути, чтобы я споткнулся. Ибо думаешь ты о том, что человеческое, а я говорю о том, что Божье! И тому, о чем говорю, надлежит быть, и быть скоро! Ни один человек не помешает этому!
Больше Иисус не сказал ничего и снова отвернулся. Казалось, он дышит с трудом. Петр открыл было рот, но, встретив предупреждающий взгляд Иуды, не решился заговорить. У всех учеников был пришибленный вид. Варфоломей морщился, как от боли в желудке. Они с благодарностью посмотрели на женщину, которая в этот момент вошла в комнату — как они сразу подумали, убрать посуду, — однако в руке ее был кувшин. Что же, еще порция вина? Потом они узнали эту женщину, и у них появилась надежда, что гнев учителя изменит направление. Однако Иисус был очень мягок с вошедшей женщиной (скорее, девушкой, но девушкой плохого поведения). Он поцеловал ее в щеку и сказал:
— Благослови тебя Господь, дитя! Я счастлив видеть тебя. Ты, кажется, чувствуешь себя неловко, Петр? Возможно, твоя мать не одобрила бы пребывание своего сына в такой компании… Нет, дитя мое, мы не будем подшучивать. Что же ты принесла мне?
— Вот что. — Девушка заговорила так тихо, что только Иисус мог слышать ее. — Я видела сон, будто мою твои ноги своими слезами, а потом вытираю их своими волосами. И тут в мой сон вошло слово. Я услышала слово «помазанный». А к чему все это, я не знаю.
Иоанн расслышал слово и произнес:
— Ho basileus christos[105].
— Ученость находит себе применение, — улыбнулся Иисус, взглянув на Иоанна, а затем сказал, обращаясь к Марии: — Итак, деньги, которые ты получила от продажи своего тела, идут на помазание. Это очень ценная мазь.
И действительно, в алебастровом сосуде оказалось не вино, а мазь. Мария сняла крышку с сосуда, и по комнате распространился приятный аромат.
— Можешь полить мне немного на голову, — сказал Иисус. — Хорошо, достаточно. Но сохрани остальное. Будет и другой раз.
Иуда Искариот улыбался как-то уныло. Иисус заметил это и кивнул, будто знал, что тот скажет. Иуда же произнес:
— Извини, тут у меня промелькнула одна мысль. Я подумал о деньгах, которые могли бы пойти бедным…
— В тебе заговорил скрытый фарисей, — отметил Иисус. — Бедные всегда будут при тебе, а Сын Человеческий пришел на короткое мгновение. — Он замолчал, вслушиваясь. Казалось, Иисус слышал что-то, чего не могли слышать другие. — Теперь нам нужно уходить. Мы отправляемся в Иудею.
Было почти полнолуние, ночь выдалась теплая. Двенадцать человек — парами и тройками, а Иоанн, как всегда, рядом с Иисусом — двинулись в южном направлении. За ними, на некотором отдалении, следовала группа женщин, среди которых была и Саломея. Мне, кстати, следует пояснить, что имя Петр правильнее было бы произносить как Петрос, и вы можете удивиться, с чего бы это простой галилейский рыбак, который говорит только на галилейском диалекте арамейского языка, обладает таким интересным вторым именем — ощутимо греческим. В действительности же второе имя у Симона было Кефла, вполне арамейское, однако Иона, его отец, предпочел греческий вариант имени, который он услыхал как-то у приезжавшего из Иудеи торговца рыболовными снастями. Так или иначе, этот факт может оказаться полезным.
Другой случай, о котором я хочу поведать, произошел уже после ухода Иисуса, помазанного главы церкви, и его последователей в Иудею. Утром следующего дня на том постоялом дворе, где Иисус с учениками был накануне, появились царские стражники с намерением схватить его.
— К этому времени они уже по ту сторону границы, господин, — сказал хозяин постоялого двора капитану стражников.
В комнате, где накануне проходил ужин, капитан принюхался:
— Тот же самый запах. Как в спальне блудницы.
Один из его людей возразил:
— Ты ошибаешься, господин. Это могильный запах. Так пахнет материал, в который заворачивают трупы, чтобы они дольше сохранялись.
Это было незадолго до прихода Иисуса с учениками в Вифанию, и именно там, по общему мнению, он совершил самое великое из своих чудес, если, конечно, мы исключим более позднее, а в нашей истории — последнее. Нам следует удивиться, почему Иисус, приказав своим ученикам хранить тайну о его Божьем происхождении, должен был теперь представить доказательство этого происхождения столь большому числу людей и в такой близости от Иерусалима. Эту кажущуюся несообразность можно объяснить с точки зрения готовности и даже стремления Иисуса к тем событиям, которые повлекли за собой его смерть и в которых Иуда Искариот сыграл столь роковую роль. Можно сказать совершенно определенно, что, как раз наблюдая это чудо, Искариот и принял то решение, понять которое мог бы лишь человек, столь же утонченный и наивный, как сам Иуда.
В тех местах жили тогда две сестры, благочестивые незамужние женщины (одна даже несколько более благочестивая, чем другая), и звали их Марфа и Мария. Прежде с ними жил их возлюбленный брат Лазарь, но в возрасте двадцати четырех лет он умер от лихорадки, с которой не смогли справиться местные лекари. После смерти Лазаря похоронили в семейном склепе, который находился в большой скале и был закрыт тяжелой каменной плитой. Чтобы установить ее на место, потребовались усилия по меньшей мере пятнадцати человек. Когда рыдающие Марфа и Мария пришли к Иисусу с просьбой вернуть к жизни их брата, он никоим образом не объяснил, почему решил оказать столь великую милость только им одним и никому другому. Очевидно, Иисус находил в Марии что-то фарисейское — она действительно слишком добросовестно соблюдала все предписания, громко молилась в общественных местах, отчего ее нельзя было назвать женщиной большого ума. Марфу Иисус, кажется, считал угрюмой женщиной, обиженной тем, что исполнение скучных обязанностей по ведению домашнего хозяйства Мария оставила за собой. Благочестие Марфы было каким-то безрадостным, на благотворительность она скупилась. Подойдя к склепу, Марфа, казалось, была довольна тем, что собралась такая огромная толпа — весть о приходе Иисуса и слезной просьбе сестер облетела всю округу, и люди пришли понаблюдать, как он будет выполнять свое невыполнимое обещание.
