И тут Лариса говорит:

— А ведь она была здесь. Твоя Лялька. Пришла после заутрени, нашла меня. Я ее сразу даже не узнала. А ведь видела не так давно. Она всегда на день ангела причащается. За месяц с небольшим она постарела на десять лет. Похудела, подурнела.

— Ляленька, ты не больная ли? — спрашиваю.

— Прихватило меня, тетя Лариса.

— Ты у врача была?

— Да что врачи? Врут все. Я за здоровьем следила всегда, каждые полгода анализы сдавала, а она ухудшение пропустила и не признается. Твердит, что ничего страшного. Хорошо, Миша другого врача нашел. Теперь после обследования лечить начнут.

— Дай Бог! Ляленька, хочешь, дядя Коля «во здравие» отслужит?

— Хочу. Спасибо вам. И еще знаешь, я с Акулькой помирилась.

— Слава Богу!

— Ой, а я-то как рада! Мы встретились, обнялись.

Она совсем не сердится. Уже звонила мне. У меня в последнее время сил нет бегать, как раньше, я лежу и вспоминаю. Как мы с Акулькой жили. Я отца почти не знала, его вечно дома не было. Мы все вдвоем. Везде.

У меня было самое счастливое детство, самая лучшая мама. А потом отец мне сказал… Я убежала в Бронницы и два дня ревела в бабушкином доме. Потом решила домой ехать, соскучилась по ней. Выхожу, а она на крылечке сидит. Тоже два дня просидела. Я сейчас болею и думаю — это мне за грехи. Два греха на мне: мать и дети. Три аборта. Первый сразу, как замуж вышла. Миша говорит: «Что же, мы еще не пожили, я на тебя не налюбовался…» А потом уж сама. Бизнес, бизнес. Думала, потом, еще молодая. Да вот уж пятый год не беременею. Не поверишь — радовалась. А мама…

Я приехала у нее денег просить, а она не дает. «Подожди, — говорит, — несколько месяцев, я дачу продам». Я требую. Она уперлась. Я просто озверела.

Она мне никогда не отказывала. Ну я и сказала ей те гадкие слова. Не знаю, как я могла. Она вся побелела и спокойно так говорит: «Уходи». И все. Ты ведь знаешь, чем я ее попрекнула, как язык-то мой поганый повернулся, но где-то месяца через полтора позвонил Яковлев, говорит, мать согласна дачу продать. Но я уже вроде перекрутилась. С Мишей посоветовалась.

Он говорит: «Дорого яичко к светлому дню. А сейчас нам от нее ничего не нужно». Потом вдруг приглашение на свадьбу. Кто? Что? Миша узнал. Какой-то уголовник, только что из тюрьмы. Я хотела поехать на свадьбу. Миша не разрешил. Говорит: «Я съезжу, посмотрю. Если бы ей твой совет был нужен, она бы его спросила».

Так и все. Привыкла. Жила. Вроде счастлива. А душу свербило: как моя Акулька? Теперь все будет хорошо.

— Алло?

— Марина, здравствуй. Я тебя не разбудила?

— Нет. Ты как?

— Спасибо, выжила. Твой муж дома?

— Дома. Позвать?

— Если можно.

— Нужно. Он там с Сашкой физику делает. Ты очень вовремя, пока у них до смертоубийства не дошло.

— А почему бы тебе самой Саше не помочь? Ты ведь, помнится, МИФИ заканчивала.

— Так всегда и бывает. Но сегодня папочка устроил родительский день. Вернее, вечер. Катьку он уже полностью воспитал. Она добровольно спать легла в семь часов. Сейчас завершает воспитание Сашки. И образование заодно.

Судя по голосу, Марина была на пределе, а ее семейная жизнь под угрозой.

— Ну позови мне его.

— Гена! Тебя к телефону. Лена, я твоя должница. — И негромко, совсем другим тоном:

— Я хочу, чтоб ты знала. Нам с Генкой очень жалко Лялю. И еще. Ты можешь рассчитывать на нас во всем.

— Я знаю. Спасибо.

Я успела проглотить комок в горле до того, как услышала мужской голос с остатками гнева:

— Слушаю.

— Привет, Макаренко!

— Привет. Маринка совершенно распустила ребят. Не представляю, что из них вырастет.

— И не надо. Поживем — увидим. Но что-то подсказывает мне — все у них будет хорошо. Да и как иначе? Оба — твоя копия.

Генка попался на лесть, как и всякий мужчина. Он перестал пыхтеть, успокоился и повеселел.

— Ты чего звонишь ночью? Не спится?

— Еще и не ложилась.

— Ах да. Сегодня же English club. — Он хихикнул — По этому поводу и звоню.

— Забавно было?

— Как всегда.

— Значит, забавно. А что наш клиент? Кормилец был прав?

— Как всегда, — повторила я.

Генка обеспокоенно спросил:

— Лена! Ты в порядке?

— Да. Я звоню по делу.

— Так давай.

— Ты что-нибудь о продаже «Сибири» слышал?

— Краем уха. Лялька отказалась.

— А Миша продает…

— С чего ты взяла?

Я кратко пересказала подслушанный в клубе диалог. Яковлев молчал. Я терпеливо ждала.

— Интересно… — раздумчиво протянул мой собеседник и повторил:

— Интересно.

— О чем ты?

— Вот что. Я с утра кое с кем переговорю, а потом к тебе приеду. Ну, скажем, часам к двум. Заодно и пообедаю. Ты бы могла приготовить грибную лапшу?

Только не покупную, а домашнюю. И голубцы…

Разговор под пальмой не шел у меня из головы.

Сама не понимая зачем, разыскала сумку, в которую, уходя с поминок, переложила ампулку. Ампулка оказалась на месте — в маленьком карманчике под «молнией».

Я долго рассматривала под настольной лампой стеклянный цилиндрик, разбирала надпись на нем. Название лекарства мне ни о чем не говорило. Я переписала его на бумажку. Ампулку положила в коробочку из-под сережек, которые ношу чаще всего, и убрала в шкатулку с драгоценностями, радуясь тому, что господин Скоробогатов все еще не вернулся из клуба и некому задавать мне вопросы.

Юра позвал меня на кухню пить чай. Я отказалась, но он все равно принес чашку свежезаваренного чая с лимоном.

— Спасибо. Что-то я сегодня устала.

— Как Илья Муромец.

Я удивленно смотрела на Юру. Что-то я не помню, чтобы он рассуждал на отвлеченные темы. Да еще с привлечением фольклора.

А Юра, продолжая меня удивлять, развил свою мысль:

— Он тридцать три года просидел на печи — и сразу на подвиг. И вы девять дней из дома не выходили, а потом сразу на подвиг.

Повернулся и вышел из комнаты. Вот так.

Юра совершенно прав. Взрыв энергии, сменивший полный упадок сил, выглядит болезненным. Похоже на истерику.

Чай горячий, сладкий, необычайно вкусный. Выпила я его с удовольствием, но беспокойство не отпустило меня.

И снова в моих руках телефон.

— Вас слушают очень внимательно.

— Здравствуй, Андрюша.

— Тетя Лена, ты как? Мать сказала про Лялю. Я поверить не могу. Мы с ней пару месяцев назад в театре встретились. Она нас с Иркой в буфет сводила.

Шампанское, мороженое, шоколад. Она была такая, как всегда: красивая, веселая. Так жалко…

— Я знаю, Андрюша. Спасибо.

— Ты как? Мать говорила, заболела. Сейчас лучше?

— Лучше.

— Хочешь, мы с Танюшкой приедем?

— Хочу. В пятницу на дачу. Ладно?

— Ага. На все выходные.

— Мама не спит?

— Не знаю. Подожди, я посмотрю.

— Алло? — Хриплый со сна голос.

— Лидунь, прости. Я тебя разбудила?

— Не бухти. Я рада тебя слышать. Как доехала?

Костя бушевал?

— Не очень. Лидунь, что это за лекарство?

Я по слогам прочитала название. Лидуня переспросила. Я прочитала еще раз.

— Нет, Лен, я его не знаю. Даже никогда не слышала. Завтра спрошу у заведующей.

Кости все не было. Я переоделась ко сну, но не ложилась.

Смерть дочери вызвала во мне болезненное неприятие. Я не могла смириться с произошедшим, не могла поверить, что молодая здоровая женщина буквально сгорела от неожиданной болезни. А потом ее тело с какой-то неприличной поспешностью было доставлено в крематорий, и там оно сгорело, оставив лишь горсточку пепла.

Сгорела, сгорела, моя дочка сгорела…

Очень хотелось позвонить Леве Бронштейну. Он вполне мог знать это лекарство. Я помаялась, побродила по квартире, но решила отложить звонок на утро.

Костя пришел, когда я уже лежала в постели. Дохнув коньяком, поцеловал меня в висок.