А, все это ерунда. Мелкие жалобы, не больше.

Важнее было то, что мой спутник не только совершенно не догадывался о моем плачевном состоянии, но еще и ухаживал за пастушкой – нарезал своим ножиком мясо на ломтики и клал их ей на хлеб.

Мои руки помимо воли продолжали подносить вино ко рту, но напиток давно уже стал совершенно безвкусен, а томление в груди все усиливалось и усиливалось.

В голове моей разнесся смех гордой волчицы – второй меня.

Но положение было безвыходным – мое тело продолжало страдать, и душа вместе с ним – а все потому, что прямо передо мной сидела эта мерзкая пастушка; и, что хуже всего, эта пастушка – скромница-милашка, как раз такие и нравятся моему спутнику.

Влюбиться в такую чахлую девчонку – какие же глупцы эти мужчины. Только вслух я это сказать не могла, иначе себя показала бы еще большей дурехой.

Иными словами, сейчас я вела оборонительное сражение.

От стратегий, не подходящих к моему характеру, тоже есть своя польза.

– Я не помню, что именно за город. Но при этой пытке они там пускали овец лизать человеку подошвы.

– Эээ, овец?

Я полагала, что эта чахлая скромница положит мясо между двумя ломтями хлеба и начнет клевать потихоньку. Однако она прилично откусила.

Только рот у нее был слишком маленький, и нормально прожевать такой здоровый кусок она явно не могла. Да, у нее очевидные затруднения.

Отрастить рот побольше да откусывать поменьше – и проблема решена. Но я не хотела говорить это вслух, уж больно довольная физиономия была у моего спутника. Я молча варилась в своем собственном гневе, лишь все запоминала.

В человеческом обличье это было, возможно, и к лучшему.

– Да, они посыпают солью босые подошвы, а потом пускают овец. Сперва преступнику просто щекотно, но овцы лижут не переставая, и щекотка переходит в боль…

Лишь богам ведомо, сколько вина я уже выпила – я даже получала удовольствие от этого явно преувеличенного повествования.

Вообще-то, если все время путешествуешь, должен бы привыкнуть к такому.

Но он никогда прежде этого не говорил.

Голова раскалывалась все сильней.

– И правда; всякий раз, когда я поем солонины, мои овцы меня окружают и лижут мне пальцы, это очень неудобно. Они милые крошки, но не знают, когда нужно остановиться, и это иногда пугает.

– Ну, в таких случаях достаточно, если твой рыцарь вмешается.

Мои уши чуть дернулись; разумеется, мой спутник ничего не заметил.

Под «рыцарем», о котором он упомянул, подразумевался вот этот мерзкий пастуший пес.

– Это ты про Энека? Вообще-то… Энек иногда чересчур усерден и не знает меры.

Тут сразу что-то недовольно заворчало у ее ног.

Пастуший пес все это время наслаждался кусочками хлеба и мяса, которые ему доставались со стола.

Я просто чувствовала, как он иногда кидает на меня свои взгляды.

Как смеет простая шавка подозревать в чем-то чистую и благородную волчицу!

– Значит, твоим пастушеским мастерством можно только восхищаться.

Глазки пастушкины удивленно распахнулись, щечки порозовели – и явно не от вина.

Кончик хвоста напрягся под моим балахоном.

Это от гнева, должно быть, у меня все плывет перед глазами.

– Кстати, госпожа Нора, ты расскажешь когда-нибудь о своей мечте кому-нибудь?

Мечта.

Это слово меня пробудило. Теперь я видела, насколько сама не своя я была все это время.

Быть может, весь этот раздражающий разговор – всего лишь сон? Нет, нет, не может быть.

Мне действительно становилось все хуже.

Но сейчас сдаться было нельзя. Надо было продержаться до возвращения в свою комнату.

В конце концов, я сейчас была на враждебной территории.

Если пытаться проверять границы своих возможностей, находясь на враждебной территории, может получиться совершенно не то, чего ожидаешь.

Если я прямо посреди этого редкого празднества заявлю, что мне плохо, – это приведет лишь к неловкости, и вина будет целиком на мне.

Мой капкан был установлен в нашей тесной комнатушке.

Если я признаюсь, что больна, после того как туда доберусь, мою охоту можно будет счесть удачной.

Это все равно что охотиться на кролика, который ничего не знает о том, что я подстерегаю его в кустах.

Если так – тем более нельзя показывать сейчас, как мне плохо. Надо бы, пожалуй, взять кусок говядинки – но, увы, даже руку поднять было трудно. Я не могла дотянуться до блюда.

Похоже, это мой самый большой провал за сегодня.

– Что, уже пьяна?

Мне даже смотреть на него было не нужно, я и так знала, что сейчас он натянуто улыбается.

Несмотря на то, что тело мое страдало, уши и хвост – моя гордость – по-прежнему были здоровы.

Даже не глядя, я все равно знаю, что мой спутник ест, как держится, с каким лицом на меня смотрит.

Так что и сейчас мне было совершено ясно, какое у него выражение лица, когда он кладет передо мной кусочки мяса, а потом понимает, что я даже поблагодарить его не в состоянии.

Как я выгляжу в его глазах, что подумают люди вокруг – я была уже не в силах думать обо всем этом.

Ничего уже не имело значения. В голове осталась лишь одна мысль.

– Эй, твое лицо…

Я хотела лечь.

– Хоро!

И после этого возгласа моего спутника Лоуренса все скрыла тьма.

***

Очнувшись, я обнаружила, что лежу под знакомым удушающе толстым одеялом.

Как я здесь оказалась – почти не помнила.

Все было как в тумане; помнила только, как меня несли.

Я чувствовала себя немного неловко, но в то же время была тронута… самую малость.

Однако, сказав себе, что, быть может, то был всего лишь сон, я тут же прогнала это чувство.

Ибо уже видела подобные сны прежде.

Если я спутаю сон с явью – кто знает, как он меня ругать начнет, когда я его поблагодарю.

Мудрая волчица злится, когда ее ругают, улыбается, когда хвалят, и наносит удар, когда жертва теряет бдительность.

«…»

Сейчас я была лишь плотно замотана в это тяжеленное одеяло.

Как неловко.

Пирушка, конечно, закончилась сразу же.

Для той, кто понимает всю важность празднеств, это было печальнее всего.

Я никак больше не могла сохранить достоинство Мудрой волчицы.

Я, конечно, не люблю, когда мне поклоняются, но и отбросить собственную гордость не желаю.

Особенно перед этим добряком-торговцем.

«Хм…»

Но если подумать…

По сравнению с теми многочисленными неловкими ситуациями, в которых я уже оказывалась за время моих странствий с этим дурнем, последнее происшествие – ну совсем ничего особенного. Да, по правде сказать, любого из тех происшествий было достаточно, чтобы начать оплакивать бедную репутацию Мудрой волчицы.

Неудовольствие ведет к гневу, развлечение приносит радость.

Мы познакомились не так уж давно, но у меня почему-то было такое чувство, словно мы путешествуем вместе очень и очень долго. Постепенно вспоминая те или иные события недавнего прошлого, я то и дело ощущала боль сродни той, какую ощущаешь, когда совершаешь ошибку.

У меня и в далеком прошлом была парочка неудач, но воспоминания о них не будят во мне чувств.

А в результате нынешнего путешествия я внезапно оказалась в той ситуации, в какой оказалась.

«…И как вышло, что все сложилось именно так?» – пробормотала я себе под нос.

Должно быть, все из-за того, что до недавних пор я жила в пшеничных полях совсем одна. Целыми днями ничего не делая, не различая «вчера» и «сегодня», «завтра» и «послезавтра». О течении времени напоминали лишь ежегодные праздники урожая, праздники сева – эти проходили раз в два года, – молитвенные церемонии о теплой зиме, молитвенные церемонии о дожде, молитвенные церемонии о безветрии…

Если посчитать – не более двух десятков дней было в году, когда я ощущала течение времени. Для тогдашней меня время исчислялось не минутами или днями, но месяцами, а быть может, даже целыми временами года; помимо этого, различия были лишь между днями с праздниками и днями без праздников.