Они уселись в гостиной на потертый плюшевый диван. Окна, завешенные портьерами, пропускали тонкие лучи света, исчезающие в щелях темного паркета.

— Это мой жених, Вольфганг Занзауэр, — указала Беба на студента.

— Очень приятно, — кивнула старуха, с ужасом глядя на Бебу.

— Я, бабушка, твоя внучка, — видя беспокойство старушки, крикнула Беба в ее сторону.

— Да-да, припоминаю, — облегченно вздохнула та. — Может, пирожных? — она достала из буфета обгрызенное печенье и посыпала им серебряный поднос. — Как ты себя чувствуешь, дитя мое? — нежно спросила она Бебу.

— Хорошо.

— У Эммы все в порядке? — справилась старушка.

— Мама умерла десять лет назад, — заорала Беба, перекрывая хруст печенья. — От рака груди, — прибавила она, видя недоверие бабушки. — Очень мучилась.

— Ах, так? — вежливо удивилась та. — Ромуальдо здоров?

— Дядя погиб за два года до мамы. Попал под машину. Я сварю кофе.

Беба вышла в кухню. Старушка беспокойно придвинулась к Вольфгангу.

— Вы знаете, это не моя внучка. Моя внученька хорошо воспитана и не стала бы огорчать меня ужасными историями о смерти Эммы и Ромуальдо. Моя Беба младше той женщины, что с вами пришла, и у нее длинная черная коса, а не какие-то красные лохмы.

Видя Бебу, входящую в гостиную с чашками на подносе, старушка резко отодвинулась от Вольфганга. Студент вынул блокнот и что-то быстро записал.

— Вы пришли списать показания счетчика, — обрадовалась старушка. — Он в прихожей.

Беба, воспользовавшись тем, что бабушка встала проводить Вольфганга к двери, быстро попрощалась.

— Ну, до свидания, дорогая бабушка, — поцеловав ее и подгоняя идущего впереди Вольфганга, она вышла из квартиры, не обращая внимания на бормотание старушки.

Лифт медленно полз с первого этажа, Беба в нетерпении потрясла решетку. Сбежала по широким, устланным черным ковром мраморным ступеням. Приостановилась на улице, озираясь в поисках ближайшего бара.

— Забудем о визите, ладно? Иногда меня с похмелья заносит ее навестить — угрызения совести. Наверное, лучше о бабушке забыть, как она обо всем забывает. Меньше тогда будет мучиться, вспоминая.

— Я написал в квартире вашей бабушки стихотворение, — Вольфганг вынул тетрадь, — «Не говорите моей любви, что она умерла».

— Прекрасно! — обрадовалась Беба. — Видите, там, на углу, есть бар. — Она ускорила шаг.

Ее остановила, как финишная лента, только стойка бара.

— Whisky, please, добрый человек.

Бармен, заглядевшись на ослепительную, еще ночную, красоту Бебы, ее розовой парчи обтягивающее платье с декольте, наполнил стакан до краев. Его пробудило только стекающее по пальцам виски.

— «Не говорите моей любви, что она умерла», — снова продекламировал Вольфганг. — Вам нравится? Одна эта фраза говорит о миллионах брошенных, разочарованных, забытых любовников. Кто-то брошенный не хочет еще в этом признаться и, хоть остался один, жаждет, чтобы любовь жила на мгновение дольше.

— Что вы можете знать о любви, — фыркнула Беба, подкрепленная стаканом виски.

— Ничего. Поэтому я с вами, чтобы что-нибудь о ней узнать.

— От меня? — рассердилась артистка. — От меня ты ничего не узнаешь, мой молодой друг. Ни что такое любовь, ни тем более моего номера телефона*.

*— Она отказалась дать мне номер телефона, а своей бабушке представила как жениха. Что это значит, любит она меня или нет? — Вольфганг исповедовался по телефону Джонатану.

— Рассуждай логически. Она пошла к бабушке с тобой, потому что ты — единственный чувак в Кабаре, выглядящий нормально: милая мордаха, мальчишеская улыбка, короткая стрижка. У Гиги синяки под глазами и длинные волосы, я ношу кипу, у конферансье физиономия изуродована вечным изумлением. Остальные ребята — алкоголики, эротоманы, американцы, не говорящие по-французски. Беба не хотела пугать бабушку, и ей нужна была компания. Ты выглядел настолько классически, что старушка приняла тебя за инспектора. Успех. В следующий раз Беба опять возьмет тебя к бабушке, но тебя волнует не это, ты бы хотел отправиться с ней в постель.

— Не сразу в постель. Сначала я хотел бы, чтобы она меня искренне полюбила, хоть я не кенгуру и у меня всего один половой орган. Я даже посвятил Бебе стихотворение, вот послушай: «Пусть пол всего один у каждого созданья — того достаточно, чтоб пробудить желанья».

— Ну-ну. «Клитор иудаизма, оргазм христианства».

— Что?

— Название двухтомного религиозно-сексуального исследования о влиянии Старого и Нового Завета на мышление Фрейда в свете Захарии, то есть Каббалы.

— ???

— Там доказывается, что Фрейд ничего нового не выдумал. Ему везде виделся эротизм, каждый поступок он рассматривал в сексуальном контексте. Вожделение сына к матери и так далее. Все это есть в Каббале. В символической форме, разумеется. Фрейд отошел от веры и мучился по этому поводу комплексами. Вот у него и произошла проекция комплекса вины на сферу десакрализованного мира, то есть на психологию. Он сам стал раввином нового психоаналитического учения. Этот тип поведения называется сверхкомпенсацией.

В Каббале считается важным вернуться в состояние изначальной целостности. Соединить то, что разделено. Мужское с женским. Язык Каббалы эротичен, как в романах. Король должен воссоединиться с королевой. Королеву в зависимости от ритуала именуют матерью, сестрой, возлюбленной. Король-отец* должен воссоединиться с любимой дочерью, мать с сыном, и это не кровосмесительный эротизм, а эзотерика. Для Фрейда религия десакрализовалась, он сам себя изгнал из детского рая, в котором благодаря вере предков не было противоречий, страдания и чувства вины. Тоской по потерянному раю целостности он наделил истеричных пациентов. Там, где нет ритуала и обрядов, начинается истерия, то есть индивидуальный фольклор, создаваемый каждым из нас.

— Какое отношение все это имеет к Бебе?

— Если бы мы жили в нормальное время, две тысячи лет назад, например, Фрейд был бы набожным человеком, стремящимся воссоединиться со своей матерью-душой, Беба — жрицей Астарты, то есть храмовой проституткой, ты совершал бы с ней обряд, и тебе в голову бы не пришло влюбляться.

— Беба не проститутка, а девственница и артистка.

— А я что говорю? В храме искусства она оделяет зрителей своим божественным даром, то есть талантом. И относись к Бебе так, как она того заслуживает, держись от нее подальше, ты можешь ей навредить, склоняя к вульгарной обыденности. Беба талантлива, а ты своими амурами хочешь лишить ее святости призвания, подменить ее талант талантишком. Чти свою Бебу, никто тебе не запрещает, покупай цветы, шампанское, отдавай поклоны и аплодируй в кабаре. А с жениховским букетом стартуй в направлении другой барышни, которая Küche, Kinder, Kirche. Сам понимаешь, как у личности талантливой, то есть неполноценной, у тебя нет другого выхода.

— Но я люблю Бебу.

— Я слышу, уже десять минут слышу, а вот ты меня слышишь?

— Ну и что с того, что слышу, — волновался Вольфганг. — Ты меня все равно не понимаешь. Любовь, страх необъяснимы. Чувства возникли, когда мозг наших предков еще не был прикрыт корой, когда еще не было человеческого языка и мышления. Поэтому люди чувствуют вожделение, радость, печаль, иногда сами не зная, почему, ведь мы понимаем то, что можно высказать, объяснить, проанализировать, а когда возникли чувства, мы еще не умели говорить.

— Извини, я должен прерваться, меня зовут ужинать.

— Позвони мне потом.

— От вечера пятницы до вечера субботы я бездействую, мне нельзя даже набрать номер телефона. Шаббат, мой дорогой, заслуженный отдых, чего и тебе желаю. Увидимся завтра ближе к ночи в Кабаре.

*— Мой отец был портретным цирюльником на Сицилии. — Гиги потушил сигарету в бокале вина. Белый скрученный утопленник всплыл на поверхность красной взвеси, выдыхая последнюю струйку дыма. — Отец унаследовал профессию от деда, дед — от прадеда и так далее, параллельно поколениям славного рода князей де Салина, наследующих титул герцогов Калабрии, Палермо и Неаполя. Цирюльники из моего семейства подрезали кудри портретам князей де Салина. Хорошо выполненные портреты живут собственной жизнью. Как у покойников растут какое-то время ногти и волосы, так у талантливо изображенных князей де Салина выбивались из-под париков пряди, росли жесткие бороды, у княгинь — буйные кудри, бледные ногти. Это странное, почти невероятное явление можно объяснить жарким климатом Сицилии. Портреты, украшающие длинную картинную галерею замка Доннафугата, целый год находились на солнце. Переходя за отцом от картины к картине, я учился подшлифовывать княжеские прически, учился живописи. Я еще чувствую в пальцах разницу между переплетением тяжелых, жестких черных волос княгини Кончетты, умершей в семнадцатом веке, и тонкими мышиными прядками ее правнука Родриго, сына лорда Сассекса. Я наизусть знаю прозрачные острые ногти, торчавшие с портретов, которые я ежемесячно подрезал* и укорачивал серебряной пилкой. Род князей де Салина угас в конце девятнадцатого века, о чем можно прочесть в книге «Леопард», написанной князем Джузеппе Томази ди Лампедуза. Наследники рода де Салина, желая сохранить традицию, продолжали платить моему семейству, зарабатывающему искусством портретных цирюльников.