— Самое главное в картине — это свет. Светильник души — это очи, поэтому главное — это взгляд. Икона смотрит. Глаза Иисуса и святых на иконах насквозь пронзают тебе душу. Сперва существует доска. — Колдунов достал ее руками из воздуха. — Из доски течет смола. Это слезы святого дерева, на котором висел Господь наш. В России внутри каждого дерева есть икона, она растет вместе с ним, плачет под корой. Набожный художник видит знаки, напечатленные на дереве, и прорисовывает их воском и красками для слепых духом. В иконе собрано воедино то, что обычно разделено: добро, красота и любовь. — Ну, уходи же, — вдруг рассердился он. — Завтра не приходи. Через неделю, в обычное время. Буду людей принимать, утром и вечером. Я устал. Уйди. — Он даже не взглянул на меня. Ждал, когда я закрою за собой дверь.

Кого он принимал? Гостей? Деловых партнеров? Наверняка он встречался с попами церкви св. Сергия из XII района. Я видела на письменном столе Колдунова местную русскую газету. Большой снимок и заголовок на первой странице: Православный благотворитель, князь Дмитрий Колдунов, пожертвовал средства на ремонт церкви. Наверное, он истратил целое состояние. Подобающие случаю фотографии, канон торжественных поз. Самый лучший — маленький снимок внизу: благотворитель беседует с известным экзорцистом отцом Михаилом. У попа взгляд, как со дна ада. Он пытается улыбнуться бесцеремонному князю и кривит губы.

Инженер — муж Илонки — взбесился. Разогнал всех ее знакомых. Поменяв замки и номер телефона, провозгласил: или нормальная супружеская жизнь, или приют. Я позвонила ей в издательство. Она притворилась счастливой и заработавшейся. Сразу перешла на французский. Может, ей было легче имитировать игривость и врать на этом языке. «Ah, ma chèrie, надо как-нибудь встретиться. Ля-ля-ля. Я тебе позвоню, сейчас полно работы. Ля-ля». Я хотела ее расспросить о Колдунове, о его женитьбе, но повесила трубку. Ничего бы я не узнала. Но это не было так уж важно. Важнее было то, что я потеряла подругу.

Мне нравятся платаны. На улице Колдунова они росли шпалерой. Весной платаны с колдуновской улицы сплетали свои ветви в зеленую вуаль, защищающую от солнца. Зимой яркий свет отражался от их белых стволов. На них падал не снег, а морозный блеск парижской зимы.

Через неделю я вернулась к Колдунову. Он был простужен. Оба кармана теплого ватного халата были набиты бумажными платками. Он вытаскивал платок из одного кармана и, вытерев нос, совал в другой. Похлюпывая, слушал чтение. Заплакал? Нет, послышалось. Всхлипнул, сморкаясь в платок. Из глубины квартиры донеслось дребезжание звонка. Колдунов помертвел, как будто ток звонка был подключен к его стулу. «Открой!» — приказал он. Прежде чем я встала, он передумал. Приказал: — «Подожди!» — и пошаркал в прихожую, захлопнув дверь. Он разговаривал с мужчиной. Вежливо, но, по обыкновению, властным княжеским тоном. До меня донеслось: «Пропавшая». Я приложила ухо к дверям. Мужчина был полицейским. Говорил о каких-то поисках, о свидетелях. Они попрощались. Я вернулась на свое место. Осмотрела гостиную. Несколько икон исчезло, появились новые. Только самая большая, напротив меня, святого Георгия, была по-прежнему на месте.

Я принялась читать дальше отрывки из «России в 1839» де Кюстина, подчеркнутые красным карандашом. Колдунов пил чай. Насмешливо меня разглядывал.

— Подслушивала? Я знаю каждый шорох в этой квартире уже пятьдесят лет. Я тебе плачу не за подслушивание.

— Вы разговаривали громко, мне не нужно было подслушивать. Я прошлась по гостиной, чтобы размять ноги.

— И что узнала?

Я молчала. Колдунов не разозлился. Он забавлялся моим стыдом.

— Я тебя не выгоню. Все вы — шпики. Я тебя унижу. Ты понизишься в иерархии. Буду говорить «она», а не «ты». Понятно, что «она» — намного дальше, чем «я»? Ну, и удобнее. Не нужно в уме переводить «пусть читает» на «почитай». О других думают «он», «она», но из вежливости обращаются «ты», «вы». Пустая трата времени. Слышит? — Колдунов искренне радовался своей выдумке.

— Вы можете называть меня «она». Но я говорить о себе «она» не стану, даже если это безумно облегчит вашу жизнь. Я не собака! — рубанула я, не успев подумать. Вышвырнут меня, вышвырнут!

— Она не должна. Пусть читает.

Я читала, буквы плясали. Я бездумно останавливалась на точках. Путала слова.

— Она верит сплетням, что полиция преследует меня за контрабанду иконами?

Я пожала плечами, это могло означать, что я считаю сплетни ерундой, так же, как и его вопрос.

— Полицейский приходил по частному делу. Иконы я продаю и покупаю, потому что знаю в них толк. Это никого не касается. Потеряв икону, Запад потерял душу. А теперь — покупают, покупают, Хе-хе, душу не купишь и на крюк не повесишь. Ты думаешь, я мог бы продать самые лучшие, самые родные сердцу? — он снова стал собой. Чудаком, поглощенным своей страстью. Не отгораживался от меня дурацким «она». — Не суди о людях по внешности, барышня. Я толстею, толстею, обрастаю жиром, грешной плотью. Но в глубине души я мечтаю умалиться. Кенозис[3] — знаешь такое слово? Бог, явившись в мир, умалился, и мы, уходя, должны стать маленькими. Икона — проводник на Небо. Я ищу такую икону, которая приведет туда меня, умалившегося.

— Понимаю. А есть у вас, Владимир Дмитриевич, такая икона? — я посмотрела на доску со святым Георгием.

— Не эта. Эти на продажу. Свою я должен отыскать.

Я решила, что Колдунов устал от признаний и хочет послушать чтение. Но он прервал меня на полуслове.

— В Соловецком монастыре большевики замучили монахов. Тысячи мучеников. Соловки — это Голгофа православия. Так было предсказано: «Заложите на этой горе монастырь по воле Господа. Омоется он кровью невинных, как Голгофа». В Соловках пребывает невидимый крест с Голгофы. Его реликвия — щепки. Эти щепки — сожженные спички, конвойные бросали их в угол. Узники делали из них крошечные иконы, других у них не было. Христос с почерневшей головой, в красной кровавой ризе. Такую я хотел бы иметь: окрашенную кровью мучеников.

— Я не специалист. Знаю об этом только из ваших книжек, но существует канон, правда? Спичка не может быть иконой.

— Ты видела сожженную спичку? Со склоненной головкой? Точно так же склоняет голову замученный на кресте Христос. Он говорит о себе: «Я свет миру и огонь пылающий, жертва во искупление грехов». Старая «доска» черна от дыма. Спичка тоже. Окрашенная рукой замученных, их кровью, она становится иконой. Приходи завтра утром, послушай. Мы собираемся в узком кругу: отец Михаил из церкви св. Сергия, теолог из института св. Димитрия и один человек из России, из ГУЛАГа.

— Большое спасибо. Я не смогу прийти. Утром я работаю в гостинице.

— В гостинице?

— Я договорилась и не могу отказаться.

— Тем хуже для тебя. Ты узнала бы много интересного.

— Не сомневаюсь. Вечером приходить, Владимир Дмитриевич? — часы ржаво продребезжали девять.

— Как всегда, как всегда.

Я могла бы догадаться. Ценнейшей коллекцией Колдунова были спички. Он показал их однажды дождливым вечером. Вынес из спальни книгу-шкатулку, оправленную перламутром. Он хранил сокровище в домашнем сейфе. Раскрыл обложку с выгравированной внутри надписью: «Суд же состоит в том, что свет пришел в мир». (От Иоанна 3:19)».

В гнездах шкатулки лежали спички. Покрытые пеплом, наполовину сгоревшие, некоторые — крашеные. Все они поместились бы в обычном спичечном коробке. Я не сомневалась: Колдунов свихнулся на старости лет. К своей идефикс подобрал теорию. Было из чего выбрать: он прочел тысячи книг о православии.

— Есть некоторые некрашеные. Ничего. Трубецкой писал: «Икона имеет цвет созерцания».

— Угу, — сказала я без энтузиазма, отдавая себе отчет в абсурдности восхищения палочками. А если Колдунов издевается надо мной? Ехидство эксцентричного старика. Он почувствовал мои колебания.

— Ну, ты же не слепая. Помнишь «Троицу» Рублева? Дух Святой, Бог Отец и Бог Сын в образе ангелов. Смотри, здесь то же самое, — объяснял он теологию спички. — Щепка — это Христос, потому что умер на кресте. Головка — это Отец, он — глава семьи, а огонь — пламя Духа Святого, ниспосланного на Апостолов. Зажженная спичка — это Троица, пламенеющая в Единстве.