Отсутствие достоверных документальных доказательств прискорбно. Но биографу просто необходимо иметь в виду реальную возможность этой версии. И соотносить с ней уже известные факты — как и новые свидетельства.

Это я и попробую сделать.

В хронике последних дней жизни Марины Цветаевой (от высадки на пристани «Елабуга» до трагического дня 31 августа) далеко не все прояснено. Даже в превосходной книге Белкиной, опирающейся на множество собранных свидетельств, остаются еще противоречия и недосказанности. Некоторые Белкина отмечает сама; правда, слишком вскользь. И вот лишь один пример.

На что жить, когда кончатся вывезенные из Москвы съестные припасы и будут проедены взятые с собой вещи? Где и как зарабатывать? Это, кажется, одна из главнейших точек беспокойства Цветаевой, мучившего ее уже на пароходе, до прибытия в Елабугу.

Однако по приезде, если верить письму-воспоминанию Т. С. Сикорской (приведенному Белкиной), Марина Цветаева идти в горсовет искать работу отказывалась: «Не умею работать. Если поступлю — сейчас же все перепутаю. Ничего не понимаю в канцелярии, все перепутаю со страху». «Ее особенно пугала, — продолжает Сикорская, — мысль об анкетах, которые придется заполнять на службе…»

Но этому утверждению противоречат сведения, которыми мы располагаем сегодня.

Цветаева искала работу в Елабуге, и весьма энергично! Энергично искал работу и ее сын.

По свидетельству хозяйки дома А. И. Бродельщиковой, Марины Ивановны почти никогда не было дома. Вместе с тем известно, что она не один раз заходила в районный отдел народного образования. Предлагала свои услуги в Педагогическом училище. Два или три раза была в Елабужской детской библиотеке на Тойминской улице. Но книг там не брала, сына с собой не приводила и всякий раз уединялась с заведующей библиотекой в ее кабинете — не для того ли, чтобы узнать о возможности устроиться на работу?

Конечно, ей приходилось постоянно подавлять страх, едва дело доходило до предъявления паспорта и заполнения анкет. Кое-где, видимо, до этого дело дошло. Иначе почему же в городке знали о том, что она приехала из-за границы? И что муж ее был в Белой армии? Уж конечно, сама она об этом без необходимости не распространялась…

В одном месте ей сразу отказывали, в другом она отказывалась сама, узнав условия, характер работы и понимая, что не справится. Свою непригодность к «чистой» канцелярской работе она знала еще со времен Гражданской войны, когда в 1919 году ей пришлось несколько месяцев прослужить в Комитете по делам национальностей; она рассказала об этом в мемуарном очерке «Мои службы». И еще она знала, что совершенно неспособна быть, скажем, воспитательницей в детском саду. Это тоже не требует пояснений — достаточно вспомнить стрессовое состояние Марины Ивановны в эти недели. Но вот противоречие в чистом виде.

Сикорская пишет: «Все уговоры пойти в горсовет не помогли…» Между тем в дневнике Мура есть запись о том, что Цветаева в горсовете была. Может быть, это означает только то, что Цветаева не пошла туда вместе с Сикорской, пошла одна, без нее?

Это возможно. Но почему? В прежние времена она всегда кого-нибудь просила, чтобы ее сопровождали, тем более в незнакомом городе.

И это еще не все.

Запись Мура в книге Белкиной не приведена полностью. А ведь запись странная и важная. Одна деталь там крайне настораживает. В записи сказано, что в этот день (а это, запомним, 20-е августа!) Марина Ивановна была в горсовете и работы там для нее нет, кроме места переводчицы с немецкого в НКВД.

Нота бене!

В первый и в последний раз аббревиатура НКВД появилась в елабужском дневнике Мура! Мельком, без пояснений.

Место переводчицы — да ведь это предел мечтаний Цветаевой. Решение всех проблем! Чего тогда еще искать! Зачем?

Но вот в чем странность: в горсовете не могли предлагать работу в НКВД! Это исключено абсолютно. Подбор кадров для себя это серьезное Учреждение никому и никогда не доверяло. В сегодняшней Елабуге мне удалось найти женщину, которая как раз в годы войны такую работу получила: она была переводчицей с немецкого в елабужском лагере для военнопленных. Лагерь возник в начале 1942 года, и осенью сорок первого к его открытию уже наверняка готовились, подбирали штат. Но Тамару Михайловну Гребенщикову, с которой я беседовала, направили на эту работу специальным распоряжением НКВД Татарии! Она это помнит отчетливо. И подтверждает: горсовет не имел никакого отношения к подбору сотрудников такого рода… Но Мур делает запись в тот же день! Это не воспоминание, отделенное от упоминаемых событий большим или меньшим временем, когда что-то может сместиться в памяти.

Не была ли Цветаева утром этого дня в другом месте? Вовсе не в горсовете, а в елабужском НКВД? Не потому ли и пошла она туда без сопровождающих? Но зачем? По вызову? Так быстро сработавшему? Ведь группа из Московского Литфонда прибыла в Елабугу всего два дня назад! Они еще даже не расселены по квартирам и живут пока все вместе в помещении Библиотечного училища. Такая оперативность кажется маловероятной: не по-советски. Хотя и не исключено.

А не могла ли Цветаева пойти в Учреждение по собственной инициативе, без всякого вызова? Ведь она уже несколько недель ничего не знала о судьбе мужа. В мае из НКВД затребовали для него вещи; и естественно было предположить, что Сергея Яковлевича готовят, наконец, к отправке по этапу. Но где он теперь? Если отправлен — необходимо узнать его адрес для писем и посылок и сообщить свой собственный адрес — новый, елабужский.

С другой стороны, идти добровольно в то самое Учреждение, когда ее полтора года не отпускал страх собственного ареста… Да, но ведь ходила она в Москве в тюрьмы — с передачами и за справками, да по несколько раз в месяц!

Но есть и еще одно вполне вероятное объяснение этой записи Мура.

В те не столь уж давние годы существовала широко распространенная практика: сотрудники Учреждения под невинным предлогом вызывали нужного человека в отделение милиции, например, в райсовет или горсовет, а то и просто в жилищную контору. По поводу прописки, скажем. Или предоставления жилья. Но ждал там пришедшего отнюдь не сотрудник горсовета, ЖЭКа или милиционер. Ждал профессионал-энкаведешник. И, уединившись в особой комнате, заводил свои пугающие разговоры.

И, может быть, Цветаева действительно была в елабужском горсовете, но беседовал там с ней самый настоящий «хам-чекист».

Сказала ли Цветаева сыну всю правду об этом разговоре? Вряд ли. И особенно, если там предложили «сотрудничество», то есть доносительство, — в обмен, скажем, за помощь в устройстве на работу. «Обмен» такого рода был в те времена самой обычной вещью. И сопровождался он, как правило, угрозами и запугиванием.

Эта запись в дневнике Мура крайне важна; она неожиданно и сильно подкрепляет версию Хенкина.

Подкрепляет ее и еще одно обстоятельство. В Чистополе ныне существует музей Б. Л. Пастернака. Его сотрудники были настойчивы в розыске материалов, связанных с пребыванием в городе во время войны эвакуированных писателей. Музейщики успели вовремя (в начале девяностых годов некоторые кэгэбисты еще помогали таким розыскам). Наградой усилиям была возможность самолично прочесть доносы, которые строчили иные из этих писателей на Бориса Леонидовича. И вряд ли доносы были добровольными, скорее всего сочинялись под нажимом «органов». То есть и в Чистополе шла активная вербовка в сексоты. Ситуация в Елабуге была ничуть не более либеральной.

Моя первая поездка в Елабугу осенью 1993 года превратила осторожные предположения почти в полную уверенность.

Начну с того, что в разговоре со мной тогдашний начальник елабужского КГБ Баталов и старший оперуполномоченный капитан Тунгусков, когда я напрямую задала им свои вопросы, высказались однозначно: «беседа» такого рода с Цветаевой в том далеком августе представляется им более чем реальной.