Вставка о Бояне чуждым Поэту языком излагает чуждые ему мысли. «Слова» она не только не украшает, но искажает в христианском духе. Чужда она и логике композиционного развития. От мысли о неизбежном возмездии каждому чародею на Божьем Суде вдруг делается бессвязный скачок в сторону — к мысли о предстоящих Руси тяжёлых бедах как следствии междоусобных войн. И в «Слове» нет ни звука о том, что князья, ведущие эти войны, — великие грешники и что их ждёт кара господня и т. д. Войны в этой плоскости Поэтом не изображаются и не осмысливаются.

Без вставки о Бояне дальнейшее композиционное развитие идёт в русле рассказа о Всеславе: мысль о его несчастиях и усобицах непосредственно стыкуется с мыслью о бедах Руси и завершается новым обобщённым выводом Поэта о междоусобных войнах.

Сопоставляя (мысленно) время «первых князей» Руси с «нынешним», синхронным событиям «Слова», Поэт с огромным драматизмом восклицает: «О стонати Руской земли, помянувше пръвую годину и пръвыхъ князей!». Пророчество о Русской земле, которая стонет от усобиц сейчас и будет ещё стонать в будущем, подытоживает рассказы о междоусобных войнах, Сон Святослава и его толкования, «Золотое Слово Святослава, Смешанное со Слезами», обращения Поэта к князьям и к внукам Ярослава и Всеслава, то есть почти все идейно–образное содержание «Слова». Из «первых» князей Поэт выбирает самое достойное, по его мнению, имя Владимира I и ставит его в пример своим современникам. На мой взгляд, Д. С. Лихачев толкует выражение «пръвыхъ князей» несколько расширительно, относя к ним также Олега, Игоря и Святослава. Конечно, само по себе это выражение не имеет точных хронологических рамок, но дело все в том, что Поэт в начале «Слова» сам поставил себе эти рамки («от старого Владимера до нынешнего Игоря»), и вот теперь в полном соответствии с замыслом возвращается к «старому Владимиру».

…Прилагательное «старый» имело в древнерусском языке различные значения — «достигший преклонного возраста: старший по возрасту; разумный, опытный; почтенный; прежний; старинный, древний; первый; прежний, брошенный, оставленный». В «Слове» оно употреблено четыре раза — «…Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повестий…», «…та преди песнь пояше старому Ярославу…», «Почнемъ же, братие, повесть сию отъ стараго Владимера…» и «Того стараго Владимира нельзе бе пригвоздити…»

Хотя «ратные повести» были сочинены современниками Поэта, но по творческому методу («старым словесам») он относит их ко времени Бояна, т. е. к «первым временам». Следовательно, «старый» означает здесь «прежний, древний» и «первый». Однако в трёх остальных случаях это значение оказывается слишком узким, не охватывающим содержание эпитета «старый». В стихе «…старому Ярославу, храброму Мстиславу…» понятие «старый» выражает двоякое отношение. Во–первых, оно соотносится с «первыми временами» и имеет тут для Поэта значение «прежний, древний»; во–вторых — с определениями других князей, современников Ярослава («храбрый Мстислав», «прекрасный Роман Святославич…»), и тут оно получает значение «разумный, мудрый, опытный». В предложении «Того стараго Владимира…» сделан семантический акцент на сопоставлении «первых времён» и «первых князей» с временами и князьями нынешними (они имеются в виду), и в силу этого на первый план выступает значение «прежний, древний» Вместе с тем при сравнении военной политики «старого Владимира» (мудрой политики) с военной политикой Рюрика и Давыда (не мудрой) ясно ощущается и значение «разумный, опытный». Таким образом, в обоих случаях эпитет «старый» употреблён в двояком значении — «прежний» и «мудрый». Кроме того, эпитет «старый» снова синхронно соотносится с эпитетом «первый». Это склоняет меня к мысли, что Поэт под «старым Владимиром» всюду имел в виду Владимира I, а не его правнука Владимира Мономаха. В пользу этого говорит также и значение выражения «первые князья», применимое к Владимиру I и его сыновьям, но бессмысленное на хронологическом уровне Владимира Мономаха, когда Русью управляли многие десятки князей четвёртого колена от Владимира I. Предложение «Почнемъ же, братие, повеет сию отъ стараго Владимера…» даёт ещё один аргумент за Владимира I. Никто не спорит с тем, что за начало отсчёта в подобных случаях принимается не дата рождения князя, а дата получения им княжеского престола. Следовательно, те, кто считает, что здесь имеется в виду Владимир Мономах, должны вопреки тексту вывести за обозначенные Поэтом хронологические рамки «Слова» Ярослава Мудрого и Мстислава, закончивших жизненный путь до вокняжения Мономаха.

Поэт, думается, оставил своим далёким «внукам» уникальный ключ к спору о двух Владимирах. Он назвал «старым» Ярослава Мудрого (ум. 1054), но его внука, Владимира Мономаха, назвал «давным». Для Поэта, отличающегося строгой логикой мышления и изложения, было бы, по–моему, недопустимым называть того же самого Владимира «старым»: ведь тогда в «Слове» уничтожалось бы чёткое хронологическое значение эпитета «старый» и его соотнесённость с «первыми временами».

Итак, войны в «первые времена», и войны, которые вели «старые» князья, — это войны одного и того же исторического периода, примерно в сто лет, охватываемого княжением Владимира I, его сына Ярослава Мудрого и внука Романа Святославича.

В итоговом поучении Поэт настойчиво напоминает князьям, чрезмерно и опасно обособившимся в своих гнёздах–княжествах, о многочисленных инициативных походах собирателя Руси Владимира I. В напоминании есть привкус упрёка, чем и объясняется сильный акцент на предложении «нельзе бе пригвоздите къ горамъ Киевскимъ!». Увы, многих нынешних его потомков, плотно, как гвозди в стене, засевших в своих уделах, никак не удаётся выдернуть оттуда даже ради защиты Руси. За примерами не надо далеко ходить — Всеволод Суздальский, Ярослав Черниговский… Иной, более горький упрёк адресуется князьям «буйного» нрава, таким, как соправитель Киевской земли Рюрик и его брат Давыд. Их боевые знамёна развёрнуты, и они часто водят свои полки в походы, но, к сожалению, порознь друг от друга. Два типа князей, два типа обособления (сепаратизм и нейтрализм), но их итоговое влияние на судьбу Руси однопланово: распыление, разъединение сил, самоослабление русского государства. В этом корень зла. Но откликнутся ли князья на призыв Поэта? Он надеется, но без уверенности. Он надеется, что не зря прозвучит его страстное слово. Надеется и печалится одновременно: ведь великие примеры прошлого почти совсем не влияют на образ жизни и действий князей. Забыт даже Владимир I. Тревога не покидает Поэта.

Он ищет себе союзников. Ищет Большую Надежду для народа русского. Союзников Поэт находит в русском народе и лучших князьях, а Большую Надежду — в союзе Разума и Солнца, Разума и Природы.

На этом сцеплении творческих силовых полей рождаются знаменитый «Плач Ярославны» и прекрасные сцены побега Игоря из плена.

На Дунае — на берегу ли, над рекой ли или близ неё — «слышится голос Ярославны», но её самой не видно. Плачет–кричит речная чайка, — кто узнает в ней княгиню? Над просторами Дуная кто‑то причитает человеческим голосом: «Полечу я чайкой по Дунаю…» — это как в волшебной сказке, это хорошо знакомо. Но тут же возникает странный образ чайки: «Омочу шёлковый рукав во Каяле реке». Чайка с шёлковым рукавом? — так в сказках не бывает: там либо образ человека, либо существа, в которое он оборотился.

Ярославна думает, что князь, её «лада», лежит в Каяле, т. е. пребывает в загробном царстве. Там находится «его окостеневшее тело». Она хочет туда перенестись, чтобы омыть его кровавые раны, т. е. воздать погребальную почесть, которой он был лишён. Но как живой Ярославне попасть в загробный мир, к тому же чужой? По волшебным сказкам мы знаем, что вход в царство мёртвых охраняется свирепыми стражами. Вероятно, подобное представление было свойственно и Ярославне, так как она решает лететь к Каяле «незнаема», т. е. не узнанной. Потому‑то, думается, она принимает образ речной чайки — их тысячи летают над реками — и устремляется к Каяле.