Слишком взбудораженный, чтобы держать себя в руках, он смерил Адриенну яростным взглядом и закричал:

— Слышала о последнем художестве Мельхиора?

— Нет… Вряд ли. Что он еще выдумал?

— Ему уже недостаточно красоваться перед журналистами и позировать перед камерами, он теперь будет морочить головы детям в школах!

— О чем же он хочет с ними говорить? — спросила Адриенна.

— По-твоему, я должен это знать? Откуда бы?

Старушка Сюзон осторожно вставила:

— Мой внучок Ален пойдет послушать, что болтает этот мсье Мельхиор. Похоже, у всего их класса мозги набекрень съехали. Мальчишке теперь вынь да положь новые цветные карандаши. Куплю, чего там. Может, это и доброе дело…

Оставив женщин за сразу наскучившим ему разговором, Эдмон побрел в мастерскую, где на мольберте томилось нетронутое полотно. Он долго с грустью взирал на него, вспоминая, что собирался писать натюрморт, где в качестве центрального мотива предполагалась груда старых трубок и окурков, над которым проступало бы лицо курильщика, отмеченное сходством с его собственным. Но тут его посетила другая, еще более дерзкая идея: изобразить графин с водой, стеклянный, пачку бумаги, распакованную, с девственно чистой страницей сверху, а перед ней две опрокинутые солонки, причем так, чтобы из одной — она будет в форме колбы из белоснежного фарфора — высыпалось на скатерть немного грубой соли, а перед другой — более изящной, хрустальной, с отвинченной пробкой — была рассеяна щепоть соли тонкого помола. Эта симфония белизны, почти неуловимый контраст между грубой и мелкой солью — такой вызов, брошенный его ловкости ремесленника, взбудоражил Эдмона. От предвкушения он заулыбался, словно гурман перед лакомым блюдом. Потом побежал к Адриенне, спеша поделиться своей «находкой». Жена отнеслась к затее с восхищением, которое всегда его ободряло. Но тут она показала ему несколько свежих газет, которые по ее просьбе купила Сюзон. Местная пресса на первых страницах сообщала о великодушной инициативе бургмаллетской мэрии, убедившей великого современного художника Мельхиора обратиться к ученикам сельской школы с отеческим напутствием, чтобы стимулировать проявления творческих наклонностей подростков. Заголовки статей говорили сами за себя: «Новый шаг к Новизне», — провозглашала одна, «Вперед, вперед, Культуры чада!» — на мотив «Марсельезы» распевала другая, «Избавить талант от долгих лет ожидания», — предписывала третья. Эдмон отказался читать эту пустопорожнюю болтовню, пожал плечами и попросил Адриенну раздобыть ему две солонки — с грубой и тонко молотой солью, а также пачку писчей бумаги и белую скатерть, ибо он хочет детально изучить свой «материал», прежде чем возвысить его живописью. Он намеревался представить эти сугубо обыденные предметы с такой безукоризненной точностью и вместе с тем вложить в них столько поэзии, чтобы сделать из них вневременной символ повседневного бытия. Немного погодя, сидя у мольберта, он уже страстно вникал в различия между режущим блеском соляных кристалликов и драгоценной, на ощупь почти неощутимой пылью рафинированной соли. Это созерцание мало-помалу наполнило его величайшим блаженством. Эдмону показалось, что любовь к своему искусству примиряет его с низостями современников. Его немой диалог с предметами был настолько богат поучительным смыслом, что он медлил взяться за кисть, опасаясь нарушить гармоническое согласие между всеми этими оттенками белого — белизной скатерти, писчей бумаги и соли грубого помола, соседствующей с солью рафинированной.

Классная комната была переполнена. Некоторые ученики теснились по трое-четверо за одной партой. Стулья, принесенные для родителей, расставили в глубине класса, а в коридоре, за открытой дверью, стояли или кое-как пристроились на табуретках еще слушатели. На возвышении возле преподавательской кафедры расположились бок о бок мсье мэр, представитель супрефекта, Эдмон Лепельте, секретарша мэрии и Жан-Жак Мельхиор, великолепный и упоенный собой. Нимало не смущаясь, он говорил бойко, весело и как бы снисходя к своей аудитории.

Оторопев от этой мизансцены, одновременно театральной и школьной, Эдмон Лепельте с трудом поспевал за прихотливыми извивами ораторской мысли. Тем не менее хлесткие формулировки Мельхиора, то и дело прерываемые аплодисментами, как ему казалось, означали одно: его сосед по Крепостной улице превозносит собственную манеру, трактуемую им как единственно верное новаторское искусство. Послушать его, сам предмет живописи, ее техника, уроки мастеров прошлого, верность натуре — все это понятия давным-давно отжившие. Умножая советы, наставления, анахронические предостережения, учителя лишь сковывают дерзания юных творцов. Произведение должно быть результатом порыва, не замутненного рефлексией, а не плодом усидчивой разработки. Таким образом, можно сказать, что искусству не учатся, его выдумывают. Благодаря свежести неискушенной души дебютант умеет это лучше, чем профессионал, находящийся в плену своих принципов и предрассудков.

— Ручаюсь вам, — вещал Мельхиор, — что любой из вас, сам того не ведая, носит в своей душе потенциал художника. Забудьте все правила. Пользуйтесь своими карандашами, кистями и тюбиками красок не для того, чтобы пытаться подражать языку предшественников, а чтобы заставить мир принять ваш собственный язык. Марайте бумагу или полотно так, будто для вас это другой способ стонать, смеяться, восторгаться или мечтать. Не важно, если вас поймут не сразу. Рано или поздно ваш словарь освоят и уже не смогут выражать себя по-другому. Поверьте мне, ребяческая мазня часто источает больше энергии, чем те большие традиционные картины, которыми принято восхищаться в музеях. Доверимся нашим сыновьям и дочерям, пока они еще в благословенном возрасте неокультуренности. А став взрослыми, постараемся возвратить себе это волшебное невежество, подлинный источник гениальности!

Мельхиор еще долго развивал эту опустошительную тему. Цепенея от изумления, Эдмон Лепельте смотрел, как рушатся один за другим те благородные символы, что на всем продолжении жизненного пути служили ему ориентирами. Все, что в его глазах было священным, ниспровергалось и осмеивалось. Для этого краснобая и святотатца мальчишка, что балуется цветными карандашами, заслуживает большего признания, нежели тот возвышенный Шарден, который тратил долгие дни труда и наблюдения, чтобы в безукоризненной зрительной точности воспроизвести «мертвого зайца» или «корзину персиков».

И, в довершение всего, эти хвалы импровизации и некомпетентности подавались столь уверенно, что, наперекор своей привычке презирать подобные суждения, Эдмон Лепельте теперь спрашивал себя, не заблуждался ли он, следуя традиции, отвергнутой энергичными умами века нынешнего. Вытерпев такой урок модернизма и абстракционизма, он жаждал поскорее вернуться домой, чтобы собраться с мыслями. Охваченный печалью и смущением, он потерянно искал взгляда Адриенны, сидевшей среди родителей учащихся. Она выглядела так непринужденно, будто ничего не поняла из ядовитых речей Мельхиора. Это моментально успокоило Эдмона, позволив ему до конца сохранить подобающее любезное обхождение.

Но едва лишь возвратившись домой, он с болезненным нетерпением принялся выспрашивать у Адриенны, что она думает о безрассудном ниспровергательском монологе Мельхиора насчет художников-ретроградов, мешающих расцвету истинных дарований. Не было ли все это весьма прозрачно завуалированным оскорблением, направленным против него лично? Адриенна его успокоила:

— Это пустые слова! Даже те, кто притворяется, будто согласны с ними, поскольку держат нос по ветру, прекрасно знают, что настоящая правота на стороне художников-профессионалов, а подражатели и соперники Мельхиора всего-навсего любители, штукари кисти. В искусстве как в игре: шулера в конце концов всегда или сами прокалываются, или их разоблачают.

Однако, наперекор этим оптимистическим прогнозам, Эдмон Лепельте не замедлил убедиться, что многие люди, никогда не проявлявшие ни малейших поползновений к творчеству, по призыву злополучного Мельхиора внезапно открыли в себе желание живописать невесть что и незнамо как. Благодаря этому пустозвону они теперь узнали, что потребность водить карандашом или мазать краской — не что иное, как признак врожденного таланта. Некоторые газеты уже провозгласили, что нарождается новое художественное направление — «Бургмаллетская школа». Один журналист так расхрабрился, что даже определил это движение как «народный импульсионизм». Формулировка, наукообразная и вместе с тем привлекательная, имела большой успех у СМИ. Так что не только ребятишки школьного возраста подхватили синдром разноцветной пачкотни, но и почтенные коммерсанты, малоимущие ремесленники, родители-бездельники, пенсионеры, ищущие, чем бы развлечься, побросали свои обычные занятия, чтобы посвятить себя живописи. Им, будь они молоды или стары, годился любой предлог, лишь бы что-нибудь намарать, предаться радостям экзальтированных новичков. Интерьеры частных домов, школьные классы и даже конторские помещения мэрии вскоре запестрели, собрав щедрую жатву ребяческой мазни — картинки, где неумелость самых маленьких соперничала с великовозрастной неуклюжестью. Перед таким наплывом уродств Эдмон Лепельте терялся, не понимая, следует ли ему из христианского милосердия подбадривать авторов, упорствующих в своих попытках убивать время именно таким способом, или вступить из любви к искусству в борьбу с этой эпидемией.