Тем не менее вся эта комбинация показалась мне небезупречной. Как бы я ни радовалась, что мой сын вновь на свободе, меня беспокоил вопрос, что же будет, если он получит приказ совершить смертную казнь, в то время как гильотина находится в чужих руках. И неизбежное произошло, причем даже скорее, чем я боялась: в начале марта 1847 года я получила от Анри-Клемана отчаянное письмо, где он сообщал, что его «затребовали» на 18 число текущего месяца и теперь ему придется вылезти из кожи, лишь бы «избежать катастрофы». Сын рассчитывал на духовную и денежную поддержку бывшего прокурора мсье Эбера, ныне министра юстиции, с которым у него давно завязались приятельские отношения, так как оба были любителями искусства и библиофилами. Я подозревала, что их к тому же связывали общие веселые похождения в местах, посещать которые неуместно. Кое-кто из моего окружения даже поговаривал шепотком, будто мсье Эбер, сколь бы почтенным ни выглядел, отличается «особыми наклонностями». Не ведая в точности, что именно под этим подразумевают, я тем не менее сделала вывод, что и мой сын, быть может, также принадлежит к числу тех необычных мужчин, которые не ограничивают своих удовольствий посещением женщин. Однако Анри-Клеман был женатым человеком, отцом семейства. Разве это не является достаточным залогом моральной устойчивости? Теряясь в лабиринте предположений, я решилась расспросить моего мальчика об этом столь деликатном предмете. Каждый ребенок — непостижимая тайна для своих родителей. Мой не стал исключением из этого правила. Я была отдана на милость человека, которого произвела на свет. Мне вспомнилось, как в свои самые юные годы он проявлял отвращение к грубым играм, к воинственной музыке, каким изяществом отличались его движения, как ему нравилось, свернувшись клубочком у меня на коленях, перебирать разноцветные шерстяные нити, которыми я пользовалась, работая над своими вышивками. Все это, разумеется, довольно заметно отличалось от тех вкусов, которые обычно считают присущими мужскому полу. Но как столь утонченное создание могло приноровиться к ремеслу палача?
Как бы то ни было, еще прежде, чем я успела попытаться разузнать побольше об отношениях Анри-Клемана с мсье Эбером, сын к вящему моему облегчению сообщил, что «все уладилось» и я отныне могу «спать спокойно». И действительно, 18 марта 1847 года Анри-Клеман благополучно привел в действие гильотину, добытую в спешке, и ее нож пал на шею приговоренного, отданного ему правосудием.
Прочтя об этом в газете, я полностью успокоилась. Теперь, казалось мне, все снова в порядке. Но это блаженное обольщение внезапно рухнуло, сменившись сильнейшим испугом. Вчера я увидела своего сына въезжающим в Брюнуа в почтовой карете. Он не предупредил меня о своем приезде. Я в это время мьша голову. Вздрогнув от неожиданности, я опрокинула кружку с горячей водой на плиточный пол. Сын помог мне вытереть лужу. Мне было стыдно за свои мокрые патлы, липнувшие к щекам, за мой нищенский купальный халат с продранными локтями.
Но когда я выпрямилась и взглянула на Анри-Клемана, меня захлестнула тревога совсем иного рода. Он походил на приговоренного к смерти. Бледный, шатающийся, с отвисшей челюстью, он рухнул к моим ногам и, ни слова не говоря, протянул мне письмо с печатью Министерства юстиции. Я прочла документ, датированный 18 марта 1847 года. Это было уведомление об отставке, учтивое, по всей форме, без объяснений, адресованное мсье Анри-Клеману Сансону, исполнителю высшей меры наказаний по приговору суда. Мой сын икал и всхлипывал от горя и гнева.
— Да, — пролепетал он, — это ужасно!
Он так горевал, а я почувствовала, что мою грудь переполняет безудержное ликование. Ни о чем больше не задумываясь, я вскричала:
— Напротив, мой мальчик! Благословим этот великий день! Нужно, чтобы страшное проклятие было наконец снято. Ты последний из рода палачей. По счастью, у тебя только дочери: подательницы жизни, а не смерти.
Тогда он объявил мне, что не только лишился работы, но и потерял семью — жена решила бросить его и забрать дочерей, процедура развода уже начата. Когда же я изумилась, откуда в его жизни столько потрясений разом, он с горечью добавил:
— Если ты не отказываешься от меня, полагаю, мне стоит на какое-то время обосноваться в Брюнуа. Подожду, пока в голове прояснится, а там видно будет. Согласившись пойти в палачи, женившись, став отцом семейства, я избрал ложный путь. Вместе мы все исправим, излечимся оба, не так ли?
При этих словах я пережила нечто вроде слепящего озарения. Материнский инстинкт, столь долго задавленный во мне, возродился. Я позабыла все сомнения, ныне мое единственное желание — утешить того, кто, познав чрезвычайную привилегию гильотинировать себе подобных, ныне вновь оказался в шкуре такого же человека, как все прочие.
Теперь меня терзает страх, что я не окажусь на высоте этой безраздельно женственной миссии. Никогда еще я так не сожалела, что в свои семьдесят один год я недостаточно подвижна и не в силах поспевать за приключениями взрослого сына, далеко не мальчика, который все же вернулся, чтобы уцепиться за мою юбку.
