Слишком смущенный, чтобы быстро подыскать меткий ответ, Витторио просто спросил, желает ли мессир работать густым мазком и нужна ли палитра с маслом, или же для наброска следует ограничиться темперой. Беседа покатилась по привычной колее, пошел разговор о том, что связано с их общим занятием, и Витторио мало-помалу вновь проникся спокойной уверенностью крепкого в ремесле работника, доверием к Арчимбольдо и к себе самому.

Следующие четыре дня протекли довольно спокойно: Арчимбольдо ни разу не упомянул о своем «великом замысле», и Витторио мог бы даже вообразить, будто мессир от него отказался, как вдруг накануне Пасхи 1587 года в ателье, где оба художника мирно трудились за поставленными рядком мольбертами, ворвался Рудольф и с места в карьер возвестил:

— Дело сделано! Я говорил с обоими, и с аббатом, и с пастором!

— И как же они отнеслись к моему намерению? — осведомился Арчимбольдо, продолжая работать кистью, словно ответ на этот вопрос его не слишком-то и касался.

— Так вот, оба против, но есть отличия в мелочах. Впрочем, этого следовало ожидать. Как вам, без сомнения, известно, реформистская церковь не признает в храме никакого материального изображения божества, а католическая широко открывает для него свои двери. И однако же представители обоих направлений выказали враждебность к замыслу нашего дорогого Арчимбольдо. Ни лютеране, ни паписты не допускают, чтобы лик Господень сделался предметом для какой-либо кухни, где художник выступал бы в роли кулинара.

— Это меня не удивляет! — парировал Арчимбольдо. — Всякое новшество заведомо превосходит их разумение. Они не в силах постичь, что, таким никогда еще не виданным способом свидетельствуя о присутствии в этом мире Христа, я делаю его доступным самым обделенным, тем чадам рода людского, кто достоин вящей жалости, а потому картофель, морковь, брюква, грибы, коими я украшу его изображение, в самой простоте своей обретут больший блеск, нежели какой угодно ореол!

— Я попытался, как умел, втолковать им нечто подобное, но они ничего не захотели слушать. И для протестантов, отвергающих священные изображения, и для католиков, прибегающих к ним в отправлениях своего культа, лик Иисусов должен оставаться неизменным и священным. А всякий, кто покушается на него, есть негодяй, святотатец, насильник и вандал! Короче, для нашего общего спокойствия советую вам отказаться от подобных начинаний. Надеюсь, впрочем, что вы не слишком распространялись о сем замысле, так что слух не поползет.

— Я все же упоминал об этом, так, знаете ли, в двух словах то тут, то там.

— Прискорбно! Боюсь, что беглые признания, на которые вы, пусть и нечасто, отваживались, породят смятение в чувствительных душах и вызовут недоброжелательные отклики. Если подобная молва распространится в столице, нам всем может прийтись несладко.

Витторио был недалек от того, чтобы разделить опасения Рудольфа, но из почтительности к Арчимбольдо поостерегся высказывать свое мнение по столь деликатному поводу.

— Если я вас правильно понял, сир, — осторожно прощупал почву Арчимбольдо, — мое присутствие в Праге не только перестало быть необходимым, но грозит стать нежелательным?

— Чего вы так копошитесь, роясь во всем этом? — вспыхнул Рудольф. — Дело не столь испорчено, как вы полагаете! Какие-то нарекания со стороны нескольких чересчур возбудимых голов не могут повлиять на мои поступки. Я лишь предупреждаю, что вы рискуете много потерять во мнении общества. Так что будьте осторожны, очень осторожны, и все уладится!

Арчимбольдо вздернул подбородок и обдал императора взглядом, мечущим молнии:

— Сир! Я никогда не был склонен к осторожности, в мои годы поздновато осваивать эту науку. Недавно я упоминал о своем желании оставить службу при вашем дворе. Сегодня я возобновляю эту просьбу, надеясь, что на сей раз, учитывая обстоятельства, вы отнесетесь к ней благосклоннее.

Рудольф не выказал никакого удивления, любезно улыбнулся и чрезвычайно сдержанно произнес:

— Превосходно. Я рассмотрю ваше прошение и дам на него ответ через несколько дней. В любом случае до наступления Пятидесятницы.

Как только император удалился, Витторио, обратясь к учителю, спросил:

— Вы не опасаетесь, что поспешили заговорить об отставке?

— Я, может, и проявил торопливость, но, прежде чем открыть рот, поразмыслил весьма неспешно.

— В Праге мы живем припеваючи. Вы уверены, что однажды не пожалеете о здешней беспечной жизни при особе императора?

— Жалеть придется не мне, а императору: он еще будет корить себя, что отпустил нас.

— Все так неожиданно, не знаешь даже, за что браться!

— Зато я знаю. Нам нельзя терять ни часа!

— А если его величество передумает?

— Я уже передумать не способен. Что-то сломалось. Надо бы починить. Но этим займемся в ином месте!

Решимость Арчимбольдо была столь яростна, что Витторио отнес ее на счет глубоко раненного самолюбия. Учитель, без сомнения, понадеялся прежде всего на повадливость публики, пристрастившейся к странностям его живописных решений, и теперь не мог смириться с осечкой, тем паче что его пнули и сверху, и снизу. Витторио соболезновал его разочарованиям, но восхищался тем гордым вызовом, с каким старик встретил злую волю судьбы. Самого молодого человека столь внезапная перемена жизни очень расстраивала, он предчувствовал, что нынешние передряги и треволнения не сулят в будущем ни эстетического, ни нравственного воздаяния. Арчимбольдо возобновил работу над портретом, с которым возился до объяснения с императором, как если бы ничего не произошло. Понаблюдав за учителем, методично и молчаливо трудившимся над полотном, Витторио прошептал:

— Вы возьмете меня с собой в Милан?

— Ну разумеется! Мы ведь неразлучны, сам знаешь.

— Чем мы там займемся?

— Тем же, что делаем здесь.

— Портретами?

— Да. Но такими, какими их вижу я. То, что под этим подразумевают все прочие, мне не интересно.

— Вы никогда не ведали сомнений, мессир?

— Никогда. В том-то и заключена моя сила. Я всегда знаю, куда иду. Разве у тебя когда-либо возникало ощущение, что я сбиваюсь с дороги?

Раздираемый между желанием сказать правду и сочувствием, Витторио промямлил:

— Ну… одним словом… нет, не думаю. Так или иначе, ваши мысли всегда в согласии с тем, что вы говорили раньше…

Арчимбольдо, видимо, счел такой ответ приемлемым.

— Доверься мне, — подбодрил он питомца. — У меня достанет воли и прозорливости на нас двоих.

В день расставания Рудольф проявил исключительную щедрость. Он пожаловал Арчимбольдо полторы тысячи рейнских флоринов и подарил для путешествия одну из самых удобных своих карет, запряженную четверкой лошадей в великолепной сбруе. Витторио следил за укладкой и увязкой баулов и узлов на крыше кареты. Когда экипаж тронулся, император, выйдя на дворцовую лужайку в сопровождении нескольких недавно взятых на службу астрологов и художников, махнул рукой, пожелав своему любимому живописцу доброго пути. Отвечая издали на монаршье мановение, Арчимбольдо вздохнул:

— Он воображает, будто меня можно заменить! Но очень скоро убедится, что от посредственностей доброй работы не дождешься.

— А если бы он попросил вас вернуться в Прагу?

— Я отвечал бы, что в мои лета надобен воздух родимых мест, чтобы питать вдохновение, а ежели ему будет угодно меня повидать, я со всеми почестями приму его в Милане.

Эта ворчливая тирада отнюдь не позабавила Витторио; для него она прозвучала словно признание тяжкого духовного разлада, в какой повергло Арчимбольдо прощание с императором.

Возвратясь в Милан, Витторио поначалу спрашивал себя, что предвещают эти перемены в его жизни — закат былых надежд или их возрождение. Арчимбольдо первым делом предложил своему любимцу поселиться под одной крышей с ним. Особнячок, расположенный в миланском предместье, принадлежал ему (в отсутствие мессира за жильем надзирала его сестра). Там все подготовили для приема владельца и его молодого воспитанника. Были даже наняты два юных подмастерья для черной работы по хозяйству и на кухне. Арчимбольдо вновь принялся за дело. Но в Италии оказалось затруднительно найти столько поклонников его странного стиля. С другой стороны, сам Арчимбольдо, несмотря на подобные затруднения, а может, и по их причине, все еще не решался приступить в свойственной ему непочтительной и причудливой манере к задуманному портрету Христа. Его исповедник аббат Игнаций Поцци предупредил мастера, что, продолжая упорствовать в своих кощунственных намерениях, он рискует навлечь на свою голову громы и молнии церковного отлучения. Хотя Арчимбольдо не выглядел вполне исправным католиком, на него нагнала страху подобная угроза, в случае исполнения которой его за граничащую с ересью дерзость лишили бы связи с большинством сородичей и права войти в родной храм. Он заметно помрачнел. Заказы случались все реже, расходы не уменьшались, и прожить помогали только деньги, отложенные еще в Праге. К счастью, за несколько месяцев до того пришло письмо от Рудольфа, где венценосец за поистине королевское вознаграждение просил прислать ему новые работы кисти мастера. Именно по этому случаю была написана великолепная «Флора», изображавшая молодую незнакомку с лицом, улыбающимся сквозь тысячи цветов, теснящихся один к другому, словно рой ос, привлеченный крынкой, полною меда. Витторио, занимаясь подготовкой цветочной россыпи и отделкой некоторых лепестков на самом полотне, дивился, что усталый, на вид уже траченный возрастом человек обладает столь острым, живым глазом и безукоризненно верной рукой.