В день отъезда, сидя в карете, которая уносила их с наставником по направлению к городу, знаменитому своими мыслителями, научными и религиозными школами, а также яростной борьбой за влияние на умы между католиками и лютеранами, Витторио осмелился спросить:

— А если вдуматься, что, собственно, мы собираемся там искать?

— То, что желает снискать сам Рудольф.

— То есть?..

— Некую добавочную толику легитимности.

— Разве уже сейчас он ею не обладает?

— Ну, не совсем! Отправляясь в Вену, он обеспечивает себе несокрушимое почтение собственных подданных и в какой-то мере — самого Бога.

— Вы верите в Бога?

— Время от времени. Когда это устраивает меня и устраивает Его. Я научу тебя, каким образом прибегать к Нему в определенных обстоятельствах и когда следует вовсе обходиться без Него.

— Но ведь все это не имеет ничего общего с живописью.

— Ты так считаешь? Но в этом — вся жизнь, мой дорогой! А живопись без жизни не имеет права на существование. Если научишься это понимать, всегда сможешь извлечь пользу из такого знания. А иначе умножишь собой число неудачников от искусства, которых и так пруд пруди. Так что ты предпочтешь? Купаться в золоте и радоваться сыплющимся на тебя знакам почтения при жизни или прозябать в безвестности и вечно тянуть кота за хвост, до конца дней твоих ни на что не имея сил и уповая в будущем на посмертную славу, даже дыма которой тебе не унюхать?

— Еще не знаю, — пролепетал Витторио. — Я полон сомнений…

— Ну так доверься мне: будешь меня слушаться — никогда не собьешься с верного пути.

На мгновение Витторио призадумался, что это было — обещание, брошенное на ветер, или скрытая угроза. Но привычка всегда соглашаться с Арчимбольдо опять взяла верх. Он услышал собственный шепот:

— Да-да, конечно… Благодарю вас…

И, отвернувшись к окошку кареты, сделал вид, что заинтересовался пейзажем, как всегда прыгающим перед глазами, а теперь еще и дождливым, но таким уместным, когда надо избегнуть — ну на один хотя бы миг — цинического взгляда своего ментора.

Каких-нибудь нескольких дней для Витторио оказалось достаточно, чтобы убедиться: самый воздух Вены не позволяет свободно вздохнуть человеку, наделенному прямотой и вкусом, и роскошные апартаменты, предоставленные императорской свите, от этого не спасают. Вот и Арчимбольдо город внушил такое отвращение, что он более не писал с тех пор, как вступил на его почву. Да и в алхимических штудиях он ограничивался возней с экстрактом из мандрагоры, надеясь распознать чудесные свойства этого растения с раздвоенным корнем. Что до Рудольфа, по уши увязшего в спорах с четырьмя своими братьями по поводу доли отцовского наследства, причитающегося их матери Марии, каковая в свою очередь заклинала его поскорее жениться, чтобы обеспечить трону наследника, то юный монарх, казалось, угодил вместе со всей родней в ловчую яму и вотще искал, как бы выбраться оттуда, никого не поранив. Хотя вдовствующая императрица, испанка до мозга костей, кичившаяся тем, что она дочь Карла V, находила некоторое оправдание сыну в особом стечении обстоятельств, но она не могла, конечно, допустить, чтобы ее отпрыск упорствовал в своем желании отсрочить брак, когда столько почтенных и полезных во всех отношениях партий были ему буквально поданы на блюде. Она подозревала, что он впал в кабальную зависимость от алхимиков и особенно от этого Арчимбольдо, про которого трудно было понять, действительно ли он художник или же попросту колдун, а то и вовсе проходимец. Она без стеснения наседала на Рудольфа с этими инвективами, да так напористо, что тот, обессилев, в конце концов слег. Тотчас сбежались врачи и прописали ему уйму всяческих лекарств. Но император, не доверяя традиционной фармакопее, соизволял глотать только микстуры, приготовленные Арчимбольдо и его юным подручным Витторио. Он до того ослабел, что более не мог подняться с постели, так что при надобности несколько сильных мужчин просто переносили его с кровати на стул с отверстием посредине. В свои двадцать семь он донельзя отощал и проводил дни лежа, не в силах сосредоточиться, с блуждающим взглядом и задыхаясь, словно старик. Понимая, в каком разладе его физические силы, Рудольф тем не менее отвергал помощь духовную, не питая доверия ни к воинствующему католицизму матушки, ни к осторожному лютеранству покойного родителя, видя спасение только в тайновидении разношерстных астрологов и магов, среди коих наиглавнейшим оставался, разумеется, Арчимбольдо, официально все еще числившийся главным придворным живописцем его величества. К счастью, благодаря медикаментам одних и заклинаниям других состояние монаршего здоровья начало было поправляться. Но то оказалась лишь краткая передышка. В 1580-м наступило ухудшение, каковое Арчимбольдо приписал прохождению по небу пагубной для государя кометы. Тут уже и другие сыновья Максимилиана II, собравшись у изголовья умирающего, стали яростно оспаривать право каждого на самые тучные куски братнина наследства. Что до вдовствующей императрицы, она после безнадежно долгих молебствий о выздоровлении сына решила удалиться в монастырь к клариссам. И благо ей было так поступить: не успела она перебраться под сень обители святой Клары, как Рудольф, избавленный от ее присутствия, приободрился духом, да настолько, что стал крепнуть и возвращаться к жизни. Но только не в Вене! Его родиной оставалась благословенная Прага, город всех загадок и суеверий, где любое лицо поддавалось преображению в собрание овощей, фруктов или зверей, а в каждом ящике стола имелось двойное дно. Арчимбольдо кипел энтузиазмом в чаянии скорейших перемен. Витторио тоже нажимал на все тайные и явные рычаги, а венцы так мало ценили своего болезненного и предрасположенного к пустым мечтаниям государя, что и пальцем не пошевелили, дабы удержать его в своей столице.

Все уже было готово для помпезного выезда из Вены, но тут в Праге объявилась чума. Пришлось отложить исполнение замысла до лучших времен. Когда же опасность подхватить чумную заразу перестала наконец кому-либо угрожать, Рудольф снова должен был отложить отъезд из-за долгих переговоров с Русью: посланник Ивана IV, прозванного Грозным, объявился с предложением присоединиться ко христианскому крестовому походу противу турок. Придя в ужас от грандиозности подобного военного предприятия и отнюдь не горя желанием возглавить битву Креста с Полумесяцем, ибо оставался чужд какой бы то ни было Церкви, а исповедовал лишь один символ веры — что мир невидимый превыше видимого, а маг во всем превосходит и прелата, и пастора, император предпочел повременить, потянуть и отправил посольство московитов восвояси с обещанием хорошенько поразмыслить над их предложением, но позже, когда возвратится в Прагу.

И Арчимбольдо, и Витторио восприняли такое мудрое решение как отмену нависшей над ними кары, каковую они чуть было не претерпели, к тому же совершенно безвинно. Отъезд был озарен сиянием радости. То укачиваемые, то сотрясаемые ухабистою дорогой, ведущей в Прагу, сидя плечо к плечу, колено к колену, они делились бодрыми замечаниями относительно влияния весны, пришедшей в том 1583 году, как им показалось, и раньше, и буйственнее, нежели когда-либо. Они даже воображали, что и в императорской карете, ехавшей впереди, Рудольф испытывает такое же нетерпение поскорей добраться до цели их путешествия. До того как войти в экипаж, он объявил, что намеревается наложить на них контрибуцию, потребовав новых портретов, долженствующих по части бурлескной фантазии затмить все предыдущие, а также изощренных манипуляций с магическими субстанциями, от коих ждет чудес.

Вспоминая эти слова их коронованного покровителя, Витторио подумал, что и в его жизни, и в будущности его наставника намечается странная антиномия меж явленным миру призванием живописца и потаенными, укрытыми от посторонних глаз алхимическими занятиями. Во втором своем качестве они трудятся над улучшением человеческих свойств, пытаясь изобрести философский камень или одно из таких чудодейственных зелий, что возвращают молодость старикам, пробуждают бессильных к любовным баталиям, утихомиривают боли телесные и душевные и вызывают смерть недруга в удалении от его покоев. В первом же случае, напротив, дело всегда идет к размыванию черт оригинала, сводящему лицо к личине, к груде вповалку уложенных плодов или зверьков самого разнообразного вида, так что ложная схожесть служит целям подлинного глумления. В то время как знаток оккультных наук стремится усовершенствовать творения Создателя, художник только и норовит их высмеять и унизить. Насколько усилия одного проникнуты высоким положительным смыслом, настолько действия второго вдохновлены отрицанием всего, что ни есть на свете. Не является ли непрестанным потрясением основ сие соперничество смертных творцов, создающих красоту средствами художества, с Божественным Творцом мира сущего? Утонув в молчаливых пучинах столь серьезного рассуждения, Витторио наконец решился приобщить к их плодам своего компаньона по путешествию. Но Арчимбольдо с первых же слов заставил его умолкнуть: