Тут случись, что как-то в ночь старому королю стало невмочь, и пришла ему пора навеки уснуть, но успел наказать сыну шепнуть, чтоб был он славен, счастлив и благонравен. Всякое странствие подходит к концу — вот и принц, возвратись ко дворцу, немало изумился, увидев, что у врат стоит на часах отставной солдат; старый побируха, слышит вполуха; лицо задубело, взгляд осиротелый; королевские слуги ему подают, а он не берет; ста смертям смотрел в глаза, а тут на усах слеза; так по струнке и стоит у дворца. Подивился принц на эдакого молодца и — сразу к виночерпию: «Что невесел, нос повесил? Где твоих щек золотистый багрец?»

Тот отвечал, побледнев, как мертвец: «Горе, мой принц, пришло во дворец». Вздрогнул принц от предчувствия, а к нему уж бежит королевский судья, встал сам-третей и — без затей: «Прежних всех королей, — гнусит, — нам молодой милей!»

Понял туг принц наконец, что умер его отец. И охватила его скорбь и хвороба: три дня и три ночи молился у гроба, каялся-рьщал, скорбел — страдал: «Благородный отец, ты, что жизнь мне дал, — знал бы ты, как я тем удручен, что советы твои были мне нипочем! Увы! Будь ты жив, я сказал бы — поверь, я стану другим, стану лучше теперь».

Вот два года прошло, уж третий в дверь стучится — пришла пора принцу жениться. Напрасно он судил да рядил: по-прежнему двоих любил. Иные его осуждали бездушно; да сердцу не прикажешь, сердце непослушно. И все ж смутился тут его дух: как объявить, что женится на двух? Эго против обычая и нарушает приличия; тогда растолкал он ученых ленивых и велел хорошенько порыться в архивах — не было ли каких законов времен оных; те, обчихавшись от книжной пыли, в самом затхлом углу наконец нашли старый-престарый декрет, что в двоеженстве дурного нет, если в ком столько прыти, что одной ему недосыти; однако не больше двух жен, строго прибавлял древний закон, ибо коль пораскинуть умишком, то сверх этого будет уж слишком.

Как услыхал он про сей декрет, так и принес двойной брачный обет; одна жена мудрая скромница, другая — шалая чаровница; и так его жизнь туг пошла хороша, что ничего не просила душа — ни славы царя-атамана, ни несметных сокровищ султана; оно понятно, владыкой мира такому не бысть, зато обычаи при нем блюлись, а если подчас доходил до бедокурства — так одного только ради балагурства.

Немного будет в сказке прока, коль нет в ней тайного урока; чтоб не утратить смысла нить, я суть хочу вам объяснить. Вот главное соображенье: блондинка есть — Воображенье, домашний дух игры и мировой души броженье. Да как ее такую не любить? Ведь от природы нередко умников мудрее сумасброды; она красива, весела, полна игры, глаза блестящие восторженно сияют, а зубы детскою улыбкой ослепляют; а то, в ненастный вечер хмурый прижавшись к вам головкой белокурой, как малое дитя, от страха вздрогнет вдруг — ей чудится, что ожил темный луг, и дерево на нем, и плачут травы в реке у самой у дубравы… Как не любить ее, когда впадет в печаль, нешуточно грустит, надувши губки, — ах-ах, зачем я в роще сорвала красивые живые незабудки! Как не любить, когда, увидев вас в тоске-печали в одинокий час, она, придумщица прелестная, тотчас на все готова, чтобы развлечь иль напугать волшебной силой слова: «Бродит в полях мертвец истлелый, сам квелый, саван белый, стук-постук, в глазницах слезы от вечных мук, грешников таких забирает ад, а зубы стучат! А кости гремят!» — и страхом полон простодушный взгляд. Но миг — и унесло ее далече: «Бьют барабаны, горны трубят — армия на армию выстроились в ряд. Лязгает железо, искры от шпаг — обагрится кровью чей-то гордый стяг. О, сколько павших в битве могучей, — даже солнце в траур облекают тучи!» И, что ж — надолго этот горький плач? Ничуть не бывало — ей все мало: «Жили-были старые любовники, любили посидеть у камель-ка, в руке рука; уж они-то вам рассказали бы сказку лучше всех; всего в ней было бы вдоволь — и свежего ветра, и яркого солнца, и шума лесов, и запаха цветов; и зеленые лужочки, и фруктовые садочки, где красных яблонек шпалерные рядочки; а ну-ка навострите оба ушка — однажды утром юная пастушка… Но слышу я, к вам постучали в дверь». — «А досказать мне сказку?» — «Не теперь».

О златокудрая мадонна, я поклоняюсь тебе, ты — моя донна; ведь ты — ничтожной плоти кровь и животворный сок; в счастливый час тебя придумал Бог; не будь тебя, не будь в мире мысли и веры, хотя бы простой веры в доброе и вечное, — чем была бы наша жизнь быстротечная, как не горькой чредою взлетов и падений, — и потому-то в нашем царстве пошлости ты — высшее наслаждение. Ты — моя греза, моя иллюзия, морок мой, а подчас и кошмар ночной — да что за беда; будь ты хоть сам дьявол, хоть нагая нераскаявшаяся Магдалина, хоть только вымысел досужий, — люблю тебя, друже, и в миг радости моей, и в миг поражения ты всегда желанно мне, о Воображение. А случись так, что сорвет тебя конь-огонь слишком рьяно, слишком резво и помчит по — над самою бездной — так, что страшно вздохнуть, вниз не взглянуть, — пересяду я в тихие дроги и поеду по знакомой дороге шагом неспешным, спокойным, чтоб доехать чинно-пристойно до сестры твоей Рассудительности, — а уж она прохладит твой лоб, освежит и утешит и станет навек твоя, как и я, вечный твой друг, девочка моя сумасбродная; и тогда да пребудет здравым наш дух, и чтоб блеск твоих глаз не погас, доколе не придет наш смертный час.

В знаменитой «Легенде об Уленшпигеле» Шарля де Костера есть сцена, в которой один из центральных персонажей романа — Ламме Гудзак, жизнелюбивый весельчак и обжора, с сожалением говорит Тилю и Неле — уж они-то, воплощающие бессмертную душу Фландрии, вечно пребудут молодыми, а вот ему, толстяку-добряку, смеховому низу, брюху Фландрии, ее потрохам, от времени и тлена не убежать…

Казалось бы, в схожем положении оказывается переводчик, представляющий читателю «Брабантские сказки» — ранний сборник де Костера. Ведь во всем мире и вправду бессмертную душу Фландрии представляют себе по «Легенде о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке». И это, бесспорно, шедевр на все времена. А вот ранний де Костер — вроде как подготовка, проба пера, еще робкие подступы к созданию полифонической народной эпопеи фламандцев. Что тут может быть нового, бессмертного? Потроха… И нынешний читатель, избалованный глянцевыми обложками, бешеной конкуренцией на рынке романов, авантюрными сюжетами, которые наперебой взялись выдумывать современные авторы, уже ждет сожалеющих извинений, что ему предлагают такой покрытый полуторавековой пылью литературный антиквариат. Ведь никуда не деться от расхожего представления, будто ранние опусы классиков сегодня производят впечатление старомодное, тяжеловатое, да и зачем это, в сущности, сейчас издавать, раз уж так получилось, что абсолютное большинство читателей воспринимают Шарля де Костера как автора одной (зато какой великой!) книги.

Это не так. Хотя наследие писателя и в самом деле не слишком большое, оно включает и сборник народных легенд, и роман в духе Жорж Санд, и тираноборческую трагедию, и стихи, и даже любовные письма. И конечно, «Брабантские сказки» — причем они как раз из самых интересных.

Ибо в них — уже все темы и черты позднего де Костера, мастера языковой стилизации и страстного борца против социального неравенства, романтика с нежной душой и реалиста с трезвым, а подчас и жестоким взглядом.

Но при этом столь разноликий сборник явно написан человеком, еще не простившимся с юношеской свежестью восприятия мира. И если в «Уленшпигеле» различные стороны его дарования слились воедино так органично, что породили шедевр, то по «Брабантским сказкам» понятно, какими разносторонними были художественные поиски писателя, как нащупывал он свой уникальный творческий почерк, сколько разных стилей примеряло на себя его легкое перо.

Немного в истории литературы сыщется личностей столь же романтических, как Шарль де Костер. Пренебрег карьерой, все отдав литературе, — и прожил нелегкую жизнь писателя-неудачника. Родители служили у папского нунция — а ведь как сынок недолюбливал духовных особ! Отец и мать были, в сущности, только челядью при сановитом священнике — а Шарль де Костер всю жизнь старался выглядеть аристократом, частенько этим бравировал, при том что жил в бедности: литературный и журналистский труд скорее забирал средства, чем их обеспечивал. И этот нищий, но гордый аристократ был самозабвенно влюблен в простой народ, в его легенды, сказки, анекдоты.