Нам так и не удалось найти объяснение тому, отчего Себастьяно Проколо не ушел домой, видя приближение ненастья. Он не сдвинулся с места, и теперь все заметили его, поскольку духи, за спинами которых он прятался, разбрелись по своим жилищам. Шелест ветвей превратился в зловещий гул, который временами перекрывал визг пилы.

Внезапно дух той ели, которая была обречена на гибель, подошел к полковнику.

– Вы явились, чтобы отменить приказ? – спросил он.

– Отменить приказ? – удивился Проколо.

– Ну, я подумал, а вдруг хозяину этих мест, полковнику Проколо, пришло на ум сохранить ель, и он распорядился остановить работу.

– За всю жизнь полковник Проколо ни разу не отменял собственных приказов, – ответил Себастьяно ледяным тоном.

– Вы знакомы с ним?

– Уже много лет.

– Если бы они перестали пилить, – сказал дух, кивнув в сторону дровосеков, но избегая смотреть на них, – моя рана, наверное, зарубцевалась бы и я смог бы жить дальше… – Тут он резко обернулся, вытянул руку, словно хотел указать на что-то, и голосом, полным отчаяния, вскрикнул: – О, вы только взгляните!..

Из опасения, что разбушевавшийся ветер толкнет дерево не в ту сторону, в какую оно должно было упасть, дровосеки принялись работать с удвоенным усердием и почти допилили ствол.

Теперь они тянули за трос, чтобы наконец повалить ель.

– Осторожно, господин полковник! – крикнул один из них, решив, что Проколо стоит слишком близко и дерево, падая, может задеть его.

Но полковник не шелохнулся. Дух вдруг загадочным образом исчез. Из тела ели раздался скрип, похожий на стон от нестерпимой боли. Ствол начал медленно крениться, а потом, ускоряясь в падении, гулко рухнул на землю.

Еще некоторое время сломанные ветви продолжали вздыхать. Затем все звуки растворились в рокоте леса. Собрав инструменты, дровосеки поспешили прочь: небо становилось все чернее.

Но даже тогда полковник не двинулся с места. Он стоял, точно окаменев, и смотрел на мертвую ель, очертания которой размывал сумрак, – небо было плотно затянуто тучами, к тому же близилась ночь. Со всех сторон полковника темной стеной обступал лес, и голос, который издавала чаща, с каждой минутой становился все мрачнее и глуше.

Казалось, Себастьяно Проколо вообще утратил способность двигаться. Он стоял замерев вот уже около получаса. Когда он наконец пошевелился, уже стемнело, ветер совсем разбушевался, с неба упали первые капли.

Размахивая палкой, словно в приступе страшного гнева, полковник начал звать: «Маттео! Маттео!» Но никто не ответил. С вышины доносились только голоса чужих ветров, трепавших лес, но что они говорили, он не понимал.

Между раскатами грома он звал Маттео еще шесть раз. Потом направился к дому, сохраняя суровый вид и самообладание, как всегда, однако он явно нервничал. Его крики быстро гасли, и их вбирал в себя шум леса. Под конец он заблудился: в темноте никак не мог отыскать тропинку, по которой пришел. Дождь лил вовсю.

Вдруг из-за дерева показался человек. Полковник узнал Бернарди, но все-таки обрадовался его появлению.

– Слава Богу, хоть одна живая душа! – воскликнул он. – Я заблудился.

– Я провожу вас, – отозвался Бернарди. – К тому же мне нужно кое-что вам сказать.

Мы не знаем, о чем они говорили во время беседы, которая длилась до рассвета. Полковник заперся с Бернарди у себя в кабинете и из предосторожности закрыл ставни: вдруг Маттео начнет любопытствовать. Так что свидетелей не было. Той ночью в комнате не оказалось даже мышей*. Лишь на основании того, что случилось впоследствии, можно судить о содержании разговора.

Видимо, Проколо пообещал Бернарди приостановить вырубку Старого Леса. Быть может, его слегка огорчила смерть Саллюстио. Но ясно, что именно выгодное предложение Бернарди заставило полковника пойти на уступки.

Известно – хотя тут нам недостает точных сведений, – что, заключив это соглашение, полков* Предметы мебели, прежде всего старый комод, вероятно, что-то услышали. Но расспрашивать их бессмысленно. Они ведь не владеют даром речи, если, конечно, не считать редких поскрипываний. Им бы понадобилось по меньшей мере тридцать лет, чтобы пересказать нам весь разговор.

ник получил огромную власть над духами Старого Леса. Духи обязались собирать хворост и старые упавшие деревья и перетаскивать все это на опушку, куда подъезжали телеги и грузовики. Учитывая протяженность лесных угодий, такого материала могло набраться предостаточно. И на торговле – даже если делать расчеты исходя из самой низкой цены – Проколо мог заработать больше, чем сбывая срубленные ели, и к тому же сохранить лес. Главное – никому, кроме духов, было не под силу собрать годную для топки древесину, раскиданную по столь обширным владениям.

Благодаря этому соглашению, заключенному 15 июня, Себастьяно приобрел особое, внушающее страх могущество, о котором по сей день поговаривают в долине. Никто, кроме нас, толком не знает, в чем проявлялось это могущество, – не случайно про полковника стали рассказывать невесть что, превратив его в персонажа угрюмого и коварного. (Заметим, кстати, что на громадной территории, принадлежавшей Бенвенуто, постоянно вырубались деревья. Этим участком леса, как уже упоминалось выше, распоряжался Проколо, опекун мальчика.)

Судя по всему, полномочия Проколо не были безграничны: он командовал лишь заготовкой дров и не обладал подлинной властью над духами. Тем не менее до него никому из людей не доводилось оказывать на них столь сильного влияния.

Однажды ночью (21 июня) в лесу был праздник. И около десяти часов вечера Проколо догадался об этом[3]. Он тут же спросил Аюти – тот задержался у полковника дольше обычного, беседуя о делах, – не знает ли он тропинки, которая вела бы прямиком в Старый Лес, и не согласится ли проводить его туда. С какой целью, Проколо объяснять не стал. Аюти обещал показать дорогу. (С наступлением сумерек ветер Маттео предупредил полковника, что ему нужно будет отлучиться до утра.)

Через полчаса они подошли к Старому Лесу. Освещая себе путь фонарем, зашагали по едва приметной тропке, которая углублялась в чащу, и вскоре оказались на широкой поляне, залитой лунным светом.

Поляну окаймляли высоченные ели, густо-черные под покровом темноты. Посередине лежало дерево, свалившееся, видимо, уже давным-давно: на голом стволе совсем не осталось веток.

Именно здесь и был праздник. Хотя в общем-то ничего в глаза не бросалось, если не считать огоньков, мерцавших в хвое, серебристого сияния луны, а также духов, которые собрались на краю поляны. Во мраке полковник едва мог различить их; они стояли молча и неподвижно, словно ждали чего-то.

Как только Проколо с Аюти вышли из чащи, фонарь погас. (Потом об этом много толковали: кое-кто утверждал, будто полковник нарочно потушил его, опасаясь, что их заметят. Но вероятно, люди, которым такая мысль могла прийти в голову, понятия не имели, что за человек был Проколо.)

Они остановились там, где их еще скрывала тень от деревьев, и решили понаблюдать.

– Ерунда какая-то. Не происходит ровным счетом ничего, – обратился полковник к Аюти и рассмеялся. В тишине его смех прозвучал жутковато.

– В таком случае я пойду, если позволите, – сказал Аюти. – Мне еще идти до самого Нижнего Дола. А завтра ждет работа.

Проколо даже не попрощался с ним, настороженно прислушиваясь к бормотанью, доносившемуся из леса. Голос показался ему знакомым. И действительно, вскоре он узнал Маттео. В то же мгновенье далеко-далеко внизу пробил колокол. Проколо посмотрел на часы: была полночь.

И Маттео начал свой концерт. Он кружил по поляне, раскачивая деревья и перебирая ветви, – так рождалась музыка.

Звуки накатывали все более мощными волнами, и постепенно в их переливах стала различима настоящая песня: