Сухие пальцы коснулись зачесанных набок темных волос сына. Комендант испугался. Лицо старухи искривилось странной судорожной усмешкой. Кожа на щеках натянулась, обнажая остатки зубов, у глаз собрались незаметные раньше морщины.
Что-то вроде смеха глухо вырвалось из стиснутого горла. Голова вздрагивала мелкой дрожью, как у игрушечного клоуна.
— Завтра похороны, — сказал Сикора, чтобы прервать тяжелое молчание. — Хорошо, что вы успели, а то такие заносы, я уж опасался, что не доедете.
— Верно, верно, заносы, — подтвердила она, как бы не понимая, что говорит. — Так завтра похороны Стася?
— Завтра.
— Ага, завтра… Завтра, значит, среда… Ну да, среда. А как же, скажите, по такому снегу?
— Что ж делать, доедем как-нибудь до этих Влук.
— До Влук?
— Там костел и кладбище.
— Ага… ага…
Она смущенно и робко обернулась к коменданту.
— Я, знаете, хотела спросить… Стась писал, что здесь такие морозы. Так я ему как-то прислала вязаную фуфайку такую, на спицах связала… Шерстяную, теплую, просила, чтобы он надевал под мундир. Ведь в такие морозы легко простудиться, вот я и связала, хотя глаза у меня теперь немного ослабели. Раньше, бывало, ничего, а теперь болят и болят…
Он слушал, не понимая. Пальцы старушки нервно вертели пуговицу, большую черную пуговицу от пальто.
— Так я хотела спросить… Эту фуфайку Стасю… Ведь такой мороз, так как же?
Он кашлянул. К счастью, в этот момент появилась Софья.
— Пожалуйте, прошу вас! Вам нужно снять пальто, я приготовила чай. Пойдемте, дорогая… Вы, должно быть, очень устали с дороги.
Старушка позволила увести себя в другую комнату. Она дрожащими руками снимала шляпу, стараясь не смять вуаль. Сикора снял с нее ротонду и повесил ее в шкаф, радуясь, что может теперь отступить на задний план. Пользуясь присутствием жены, он выскользнул в сени, а оттуда во двор.
Комендантша суетилась у стола.
— Да, такая уж здесь жизнь. Мы боялись, что вы из-за этих заносов не успеете на похороны. Долго вы ехали?
Старушка, видимо, старалась сосредоточить внимание на разговоре.
— Долго… Здесь ведь станция далеко… Стась так и писал, но я думала, что все-таки ближе… И лошадь, видно, слабая, очень медленно ехали… Слава богу хоть, что санки были на станции.
— Интересно, сколько вы заплатили?
— Сколько? Четыре злотых… Да, кажется, четыре злотых… Сейчас, у меня в сумочке было… Да, да, четыре, — подтвердила она, роясь в черной бисерной сумочке.
— Переплатили, — строго сказала Софья. — Но это уж всегда так, когда кто не знает, берут дороже. Вам бы надо договориться, что заплатите здесь, в комендатуре.
— Это верно, — неуверенно пробормотала старуха. Она согрелась в теплой комнате; иссеченные ветром, озябшие щеки раскраснелись. Теперь она уже не выглядела такой старой.
— Пейте, прошу вас. Хлеб — так себе, домашней выпечки, но здесь другого не достанешь. До местечка далеко, так что приходится самим печь. Вот с тмином, кушайте, пожалуйста.
Старушка дрожащими пальцами взяла ломтик белого хлеба и вдруг пристально взглянула на Софью.
— А скажите, пожалуйста…
— Слушаю?
— Скажите, а как же это случилось… Со Стасем? А то мне дали знать, но…
Софья погладила гостью по плечу, чувствуя под руками плохонький материал порыжевшего черного платья и стараясь не смотреть на трясущуюся голову.
— Дорогая моя… Ничего не поделаешь… Такая уж у нас у всех судьба… Никогда не известно, что может случиться. Похороны зато у него будут пышные, из всех окрестных комендатур сослуживцы приедут. И из Пинска должны приехать, венок привезут…
— Да, да, — машинально повторяла старушка, глядя в свой стакан. Мелкие капельки осели на прозрачном краешке. Пар стлался по поверхности темной жидкости, едва заметным облачком поднимаясь в воздух.
— А у вас больше не было детей?
— Больше? Нет… Один Стась… Муж умер, когда Стась был еще маленький… А у вас есть дети?
— Нет, — ответила Софья, почему-то покраснев.
— Так… Может, вообще лучше не иметь детей? — вдруг спросила мать Людзика, поднимая измученные глаза.
Комендантша молчала, катая хлебный шарик по столу. И куда это Олек девался? Неужели она принуждена будет все время сидеть одна с этой несчастной женщиной? Было что-то ненатуральное в спокойствии матери Людзика. Лучше бы она плакала, это всегда легче. И Софья почувствовала в горле вкус этих дешевых слез. Они бы поплакали вместе, потом она уложила бы гостью спать. А так неизвестно, что и делать. Ведь это в сущности ужасно. Только позавчера он сидел за этим столом, пил чай, препирался о чем-то с Олеком, а теперь вот лежит в той комнате, одетый в новый мундир, и никогда уж не пошевельнется. И эта рана на голове — брр! Софья с содроганием вспомнила, как ей пришлось расчесывать смерзшиеся волосы убитого, прикрывать рану. Еще счастье, что не было крови, видно, она вся вытекла там, на снегу, где нашли Людзика. А ведь Олек предостерегал его! И к чему было так ретиво браться за дело Пискора? Ведь заранее известно, что если уж кто-нибудь в этих краях захочет скрыться, то он неуловим и недосягаем. Не лучше ли было бы смотреть на все несколько сквозь пальцы, как Олек? Теперь Иван окончательно исчезнет, а Людзика похоронят, возложат на могилу венок — и кончено дело. Да, не очень-то приятно лежать на кладбище во Влуках. Она на мгновение позабыла о своей гостье. Подумала о другом. Ну да, если так пойдет, Олек никогда не получит повышения. И он все больше пьет, так что вряд ли его переведут куда-нибудь, и придется сидеть здесь всю жизнь, до перехода на пенсию. Хотя правда ли, что в других местах живется лучше? Ведь и здесь можно как-то жить…
— Значит, Стась… здесь жил?
Комендантша опомнилась.
— Да, он с товарищем жил в этой комнате, направо, а столовался у нас, потому что где же еще? Здесь ведь никого больше и нет.
— А то я подумала было… Стась не любил крепкого чая…
Софья сделала движение к ее стакану.
— Я вам слишком крепкий налила? Сейчас я долью воды… Конечно, ваш сын… пил очень слабый.
— Чай должен был быть соломенного цвета, так он всегда говорил. Мама, говорил, только чтоб он был соломенный. А я люблю крепкий. Так он всегда, бывало, говорил: «Вы, мама, испортите себе сердце этим чаем…» Нет, нет, благодарю вас, я как раз пью крепкий… Разве можно этим испортить сердце? Это только Стась так говорил… А у меня ведь все в порядке, сердце здоровое, очень здоровое… Но он всегда за меня боялся. То, что я заболею, то, что еще что-нибудь со мной случится… А варенье, что он осенью прислал, это, наверно, вы варили?
— Да. Было очень много ежевики, я и варила, а ваш сын попросил сварить и для него баночку. Смеялся, что хочет показать вам, что из ежевики можно сварить хорошее варенье.
— Вот, вот… Стась очень любил ежевичный сок и все спрашивал: «Почему вы, мама, не сварите варенье?» Я всегда варила довольно много варенья, потому что Стась любил сладкое, а домашнее все же дешевле выходит. А вот из ежевики у меня как-то не выходило… Всегда сок отдельно, а ягодки съежатся и твердые, как деревяшки. И косточек в них столько…
— А знаете, это нужно так варить…
Дверь скрипнула, но старушка не обернулась. Она внимательно слушала рецепт нового варенья.
— Вот и хорошо. У нас иногда можно достать хорошую ежевику, так я бы Стасю…
Софья испуганно взглянула на нее. Старушка вдруг заикнулась, словно сдавленный птичий писк застрял у нее в горле. Комендант крепко топал сапогами.
— Ну и мороз! Но по крайней мере прояснило, снегу не будет. Что ж ты, Зося? Ведь гостья ничего не ест!
— Спасибо, большое спасибо… С дороги есть не хочется…
— Как раз с дороги-то и надо! Человек измучится, изголодается…
— Нет, нет… Большое спасибо.
— Прошу вас, хоть чаю-то выпейте, — настаивала Софья.
— Вот именно, — вмешался Сикора, — выпить чайку, а потом ты, Зося, отвела бы гостью в спальню, ведь столько часов в поезде… Вы, наверно, всю ночь ехали?
