А в избе старосты снова было полно народу. Еще больше, чем утром. У стола сидел ехидно ухмыляющийся Хмелянчук.

— Нечего сказать, наделали вы делов, умно, очень умно….

— А что, разве не умно, а?

— Да ничего. Я как раз пришел к управляющему поговорить о молотилке, вдруг комиссар подъезжает. Управляющий аж побелел. Я думаю, стоит послушать. Строгий человек господин комиссар, очень строгий… Сразу так и насел на управляющего. Крестьяне, говорит, уже подписали протокол. Я слушаю, что будет, а у управляющего руки дрожат. Комиссар и говорит… Собственными ушами слышал, а то, если бы мне кто рассказал, и не поверил бы… «Так вот, господин управляющий, — это комиссар-то говорит, — крестьяне единогласно показали, что пользуются по сервитуту двумястами гектарами… Так что я очень прошу вас не чинить никаких затруднений; никаких проволочек я не допущу». Управляющий прямо обалдел, а потом и говорит: «Зачем же мне чинить препятствия? Действительно, крестьяне пользуются двумястами гектарами».

Мужики удивленно переглянулись.

— Глядите-ка, управляющий-то!

— Подтвердил…

— Умом он тронулся, что ли?

— Ругаем его, ругаем, а все ж он неплохой человек.

— Ну и хорошо. Раз управляющий подтвердил, стало быть, не придут перемеривать.

— Одурели вы, что ли? — со злостью спросил Хмелянчук, и его лисье лицо сморщилось в презрительную гримасу.

— Да что вы людей дураками ругаете? — возмутился Павел. — Заплатим налог только с двухсот гектаров, это, по-вашему, плохо?

— Налог?

— Да вы сами, видно, одурели! Чему так дивитесь? Может, он не для того приехал, чтобы обложить налогом сервитут?

— Для баловства приехал!

— Делать ему нечего было, так он в Ольшины собрался!

Рыжая голова Хмелянчука покачивалась из стороны в сторону. Губы снова искривились.

— Вон как, вон как…

Староста, какой-то странно маленький, весь съежившийся, сидел в углу и не говорил ни слова. Мужики напали на него.

— А что ж вы ничего не говорите?

— По-вашему, ведь все было сделано как надо!

Староста пожал плечами.

— Хмелянчук другое говорит… А мне откуда знать?

— Как другое?

— А вот так, — другое, — вмешался Хмелянчук. — Вы разве не слышали, что с сервитутами собираются покончить?

— Ну, об этом давно уж разговоры идут… Да куда там!.. Может, где в других местах, а у нас?

— Говорили что-то мужики из Кужав, когда ездили луга искать…

— Да, что-то такое говорили…

— Потому и говорили, что сервитутов больше не будет.

— Это как же так?

— Не будет, и все. Все, чем мужики пользовались по сервитутам, будет разделено пополам. Половина достанется деревне, а половина усадьбе.

— Ой ли?

— Наверное знаю. Кое-где это уже и введено, не везде, но введено. Вот и к нам комиссар приехал.

Пильнюк побелел как стенка.

— Так, стало быть… стало быть, он по этому делу…

— То-то и оно-то!

— Так мы, значит, получим половину с двухсот…

— Как так с двухсот, ведь мы пользуемся шестьюстами гектарами — значит, приходится половина от шестисот! Сколько это будет?

— Триста.

— Никаких трехсот, сто получите, и дело с концом, — отрезал Хмелянчук.

— Почему же это сто?

— А потому, что протокол составлен и все вы подписались, что по сервитутам пользуетесь двумястами гектарами. А управляющий подтвердил, так что теперь уж и тягаться нечего. Крышка.

— Это как же так?

— Да так, что выдадут вам за рекой сто гектаров.

— Это пастбища-то?

— И пастбища, и лугов, всего вместе сто гектаров.

— А остальное?

— А остальное возьмет помещик, теперь уж это будет его собственность.

— А где же мы будем скот пасти?

Хмелянчук пожал плечами. Мужики переглянулись.

— Не может этого быть.

— Спросите кого хотите. Надо было сперва посоветоваться, а не делать сразу по-своему.

— Да вы-то чему радуетесь, ведь это небось и вам убыток? — подозрительно спросил Павел.

Хмелянчук съежился и инстинктивно оглянулся на дверь.

— Да мне-то что… Я и то больше в своем саду да на своих межах пасу. Много там скот наестся, на этом пустыре за рекой…

Это была правда, и они знали это. Хмелянчук мог спокойно дожидаться раздела, который в корень подрезал деревню.

Но Пильнюк все еще не сдавался:

— Так остаться не может! Ведь все же знают, что мы пользуемся шестьюстами гектарами. Напишем прошение!

— Как раз! А зачем было обманывать комиссара? Еще в тюрьму за это попадете, вот и все…

— Надо идти к комиссару!

— Да он уж давно уехал. Где вы его теперь будете искать? Да и не знаю, позволит ли комиссар дурака из себя строить… Протокол подписан, переслан в воеводство, теперь уж вы ничего не добьетесь!

Староста тяжело поднялся со скамьи и зажег лучину в железном колечке. Рыжая копоть взвилась вверх к отверстию в потолке. По избе разлились подвижные тени.

— А вы тоже, а еще староста! Староста должен все знать!

— Я что, один, что ли, здесь был? — мрачно огрызнулся тот. — С утра все толковали, налоги да налоги. Откуда мне знать, что дело не в налогах? Да вы мне и слова сказать не дали. Пильнюка выталкивали…

— Что ж, правильно говорит… — вздохнул Семенюк. — Всегда приезжают только за налогами да за податями, откуда же знать, что на этот раз другое?

— Всегда всё против народа обернется, хорошее ли, плохое ли, всё против нас…

— А было бы триста гектаров своей собственной земли…

— Хоть они никуда и не годятся, эти пастбища, а все же были бы свои…

— А вышло вон что…

— Комиссар-то, видно, добра нам хотел…

— Откуда же кто мог знать, что он добра хочет, когда он из города?

— Говорил, что сам из деревни…

— Из деревни? А ты ему поверил?

— Вот беда-то!

— В Порудах мужики пятьсот гектаров из сервитутов получили, — сообщил Хмелянчук.

— Да ведь в Порудах мужики судились из-за чего-то с помещиком?

— Из-за сервитутов и судились. Да только мужики выиграли процесс.

— В Порудах Паранюк старостой, — хмуро заметил Кузьма, исподлобья поглядывая на старосту. Тот беспокойно засуетился.

— Не может быть, чтобы пятьсот гектаров.

— Может быть, я верно знаю. Три года судились и высудили.

— Три года?

— Паранюк раз пять в Варшаву ездил.

— В Варшаву?

— В самую Варшаву. Вот комиссия и присудила.

Хмелянчука окружили теснее, а он, постукивая по столу волосатыми пальцами, рассказывал:

— Там барин сидит в усадьбе, а не то что у нас, за границу управляющий деньги посылает. Тот сидит в усадьбе, страх какой упорный барин.

— За место в сенокос четырнадцать злотых требует, приезжали люди из Кобелюков, рассказывали.

— Четырнадцать злотых! — удивились мужики.

— А что ему не требовать? Богатый барин, — подтвердил Хмелянчук. — Ну вот, дошло дело до сервитутов. Забегал комиссар по деревне, мужики говорят: тысяча. Он к барину, тот говорит — четыреста.

— Видали, какой!

— Всякий себе тянет…

— А уж, кажется, у него всего много.

— У кого много, тому все больше хочется, вон и Хмелянчук тоже никогда нажраться не может, — ехидно заметил кто-то вполголоса.

— Ну и что?

— Да ничего. Вот и стали судиться.

— С барином?

— А почему нет? С барином. Планы у Паранюка были.

— Ну, разве что планы были…

— Ну и что?

— Как же, были планы… Они еще у деда его были, с давних времен. Когда в войну всех за Берлин угнали, так и старика тоже. А этих планов он все равно не выпустил из рук. А потом, через несколько лет, когда стал умирать, так он Паранюку, внуку своему, планы передал. Вот как начались суды из-за сервитутов. Барин свое говорит, а управляющий все подтверждает. А Паранюк ничего, только планы показывает.

— Ну и как?

— Барин вертелся, вертелся, в Варшаву ездил, оттягивал, как мог. А Паранюк поедет в Пинск, сядет в вагон, да за ним, в Варшаву. И всё бумаги показывал. Три года эта мука тянулась: барин свое, а Паранюк свое. Потом комиссар как грохнет кулаком по столу, как крикнет на барина…