Людзик возился со своей рубашкой, которая никак не проходила через голову. Наконец, он высвободился и со злостью взглянул на начальника. Эх, не так можно было бы на него взглянуть, кабы не это глупейшее исчезновение лодки… Но все равно он поймает того негодяя, сдохнет, а поймает.
— Вы бы отдохнули хоть немного, а то на что это похоже… Прямо как привидение выглядите, — болтал комендант, не без удовлетворения заметив, что юношеские гладкие до этого щеки подчиненного теперь впали, под глазами залегли черные тени, а небритый подбородок темнеет, словно плохо вымытый.
— Отдохну, когда арестую Пискора, — ответил тот сухо, натягивая запасные сапоги.
— Э, ищи ветра в поле… Это так говорится: поймаю, а попробуйте-ка, поймайте! Они тут каждую тропинку, каждую лазейку знают, по болотам ходят, как вы по шоссе. Да еще один другому помогают, предупреждают. Идите-ка лучше обедать.
Лишь теперь Людзик вспомнил, что уже около суток ничего в рот не брал. И он торопливо принялся за еду, обдумывая план засады. Как на непреодолимое препятствие натыкался он в своих расчетах все на одно и то же — на исчезновение лодки. Видел ли его Иван? И Иван ли это был?
Он даже не ответил на приглашение поиграть в карты и, тщательно осмотрев револьвер, снова двинулся в путь. Теперь он решил исследовать берег реки — тот, противоположный, берег. Если Иван заметил его, он, наверное, переменит убежище, найдет себе другое, где-нибудь в плавнях, длинной полосой тянувшихся вдоль реки. Впрочем, теперь для Людзика стало прямо-таки необходимостью это хождение, выслеживание, высматривание. Словно одержимый навязчивой идеей, он ни на минуту не мог прекратить поисков. Все соседние деревни были уже им обследованы, все закоулки в окрестностях исхожены — и все безуспешно. Сегодняшний след пробудил в нем новую энергию, укрепил его силы, которые уже начали было ослабевать. Ведь и тот в конце концов устанет, допустит какой-нибудь промах, который и погубит его. Ведь он-то не может, как Людзик, прийти домой, переодеться, отоспаться, отдохнуть. Ест небось что попало и как попало, принужден постоянно менять место.
В последующие дни полицейский минутами чувствовал себя близким к сумасшествию. Он нашел на берегу следы костра и остатки печеной рыбы, в другой раз набрел на сломанное удилище. Он чуял, что Иван где-то тут, что он идет по верному следу. Однажды ему удалось разыскать на калиновом островке, около самой деревни, старое, уже покинутое логово, и он проклинал себя за глупость, ибо первые дни беглец несомненно провел именно здесь. Но теперь следы все множились. Во время своей трехдневной экскурсии Людзик прямо-таки наступал Ивану на пятки, не видя его, но непрестанно чувствуя его присутствие. Иван купил в лавчонке хлеба, откуда у него были деньги? Ночевал на хуторе за лугами — полицейский кипел от бешенства, но ничего не мог поделать с этими людьми. Пришел прохожий, переночевал, только и всего. Этот свежий, еще не остывший след, по которому он шел с терпением ищейки, возбуждал полицейского, приводил его в ярость.
Иван тоже чувствовал близость преследователя. Он много раз видел Людзика на расстоянии нескольких шагов или даже, как у ручья в болотах, на расстоянии вытянутой руки. Там, на полянке, он едва преодолел соблазн схватить весло, выскочить, хватить по башке, на этот раз уж окончательно и бесповоротно. Но что-то в нем восставало против этого. Он глядел сквозь завесу тростника, как полицейский наклонился над погасшим костром, видел вздувшиеся на его лбу жилы, палец на курке револьвера. Эх, прыгнуть… Кто первый успеет?.. А если успеет Иван, кто сюда доберется, кто станет искать полицейского в болоте? Мягко раздастся трясина, сомкнется зеленая ряска над трупом, снова станет на страже цапля, никому и в голову не придет… Кто заглянет сюда, кто исследует бездонную трясину, доходящую, наверно, до самой середины земли?
Он стоял и раздумывал, а тот рассматривал золу костра, потом пошел по следу к тростникам, пригнувшись к земле, настороженный, внимательный. Иван мрачно следил за его шагами, неуклюжими шагами человека, привыкшего к кожаной обуви, к твердой почве под ногами.
Иван бесшумно отступил, сел в лодку и оттолкнулся рукой от берега. Лодка хорошая, пригодится, а то старая все больше протекает. А полицейский пусть возвращается, как хочет — по воде или по болотам. Он выплыл на реку и направился в место, известное ему одному, в широкую, скрытую от человеческих глаз заводь, где он вчера укрепил на берегу удочки. Чувствуя, что противник с каким-то особым упорством устремляется по его следу, он размышлял, что ему делать дальше. Минутами ему приходило в голову плюнуть на все и уйти куда-нибудь подальше. Но то были какие-то туманные, нереальные мысли. Здесь он родился, здесь прожил всю жизнь. Сюда, в эту деревню, он добирался откуда-то из-под самого Берлина в военные дни, когда приходилось когтями рвать жизнь из вспаханной гранатами земли, освобождать эту землю от сети колючей проволоки, пока, наконец, не выглянул на солнце ее знакомый с детства зеленый, радостный облик. То странствие в чужие края забылось, казалось далеким сном. Всеми своими корнями он врос в эту землю, в этот берег, в эти плавни, в эту, а не в иную деревню.
Лишь изредка отваживался он заглянуть домой. Жена всегда умела предостеречь его, подать знак, предупредить, но он предпочитал не злоупотреблять этим. Повсюду здесь он натыкался на следы Людзика. И очень скоро открыл его тайники под бузиной и в тростнике. Это, впрочем, не было опасно. Хуже было то, что однажды он нашел отпечаток полицейского сапога на песке возле ему одному известного заливчика. Тут ему вдруг стало страшно. Он стоял лицом к лицу с чем-то неожиданным и почувствовал даже нечто вроде уважения к противнику.
А Людзик безумствовал. Без еды и без сна он, как одержимый, шел по неуловимым следам. Допрашивал мужиков, орал, ругался, не в силах ни от кого добиться малейшего указания. Все чаще он приставал к Иванихе, но женщина лишь пожимала плечами. В этих скитаниях ему случалось замечать и другие следы. У самого у него сейчас не было ни времени, ни возможности заняться ими. Без всякого убеждения, повинуясь лишь чувству долга, он обратил внимание коменданта на перевозчика Семена. Где-то в зарослях, у впадающего в реку ручья, он набрел на явные следы пребывания каких-то людей, которые, видимо, пробивались этим путем на восток, к советской границе. Но тем усерднее, тем лихорадочнее он гонялся за Иваном. Ему казалось, что, когда он справится с этим противником, придет конец и остальным. Будет пробита брешь в этой глухой стене безнаказанности деревни.
И вот, наконец, он восторжествовал. Иван глупо, неожиданно попался в ловушку. Он ночевал в эту ночь в курене, чего уже давно избегал. Но сейчас он был болен, поранил ногу, и рана не заживала, гноилась, вызывала лихорадку. И он уснул в углу на нарах тяжелым, лихорадочным сном. Тут как раз и явился Людзик. Хозяин, древний старик из Лопухов, что-то испуганно лепетал, глядя, как зачарованный, в дуло револьвера. Иван не защищался — было поздно. Щелкнули наручники, и тут вдруг Людзик почувствовал к этому человеку какую-то странную благодарность. Сколько раз, измученный, выбившись из сил, он пробирался по бездорожью, мысленно заклиная Ивана: «Ну покажись же, дай поймать себя, ради всего святого, дай поймать себя! Зачем ты меня так мучишь? Ведь все равно тебе не уйти, все равно ты будешь мой. Так дай же поймать себя уже теперь, сейчас!»
Да, это была благодарность. За то, что тот так по-дурацки пришел во второй раз в этот курень, хотя все это была чистейшая случайность. Но в последнее время Людзик постоянно полагался именно на случайность, на инстинкт, подсказывающий ему, что следует делать, куда идти, часто вопреки логике, вопреки здравому смыслу. И вот плоды.
Пленник, хромая, шел впереди. Людзик, никому не доверяя, шел вплотную за ним, не спуская пальца с курка. Так они добрались до Зелищ.
Из хат выходили люди и тотчас торопливо скрывались. Дети прятались за углами, сквозь стекла маленьких окон выглядывали лица и тотчас исчезали, встретив взгляд полицейского.
