Он с трудом искал слов. Но, взглянув на осадника, понял, что все эти слова не доходят до его затемненного жаром сознания. Хожиняк дышал тяжело, со свистом. Руки его блуждали по одеялу, пальцы бессознательно сгибались и разгибались. Помутившимися глазами он водил по потолку, словно там, на свежих, еще полных смолистого сока досках было начертано его полное неоспоримое право на заработанную кровью землю. Ведь он был не из тех, которые скрываются, прячутся от фронта, бродяжничают, спекулируют, а потом, когда все уже кончено, появляются как из-под земли и громко кричат о своих заслугах.

Он не таков. Когда надо было, он пошел сражаться и в то время не думал, погибнет он или нет, а хотел только хорошо, как полагается, сделать свое дело. А когда ему дали участок, когда рассказали ему о его обязанностях, об ожидающей здесь работе, он поехал с самыми лучшими намерениями. Ведь он не хотел ничего иного, как только честно работать на своей земле. Показать мужикам, как даже на болотах и песках можно получать урожаи, как обрабатывать землю под рожь, как кормить корову, чтобы она давала молоко, а не один навоз, как здешние коровы.

Показать, что такое Польша, темным украинским мужикам, убедить их. Защищать польское дело здесь, где людей подстрекают лживые листки, переправляемые с той стороны границы, куда проникает еврейская агитация, ведущая к несчастьям и гибели. Но его приняли… Ох, как они его приняли…

Он забыл о Стефеке, забыл обо всем и помнил только свою жгучую, мучительную обиду.

И с этим ощущением безграничной обиды он уснул. Сон был тяжелый, лихорадочный, но, проснувшись к вечеру, он чувствовал себя уж много лучше и смог подробно переговорить с подъехавшим как раз комендантом.

— Ну и задали же вам выволочку, вы прямо на человека не похожи! Знаете по крайней мере, кто это сделал?

— Теперь знаю.

— Ну и прекрасно. Но расскажите-ка все, что было, по порядку.

Хожиняк рассказал с самого начала. Комендант протянул под столом длинные ноги и время от времени записывал.

— Вы его точно узнали?

— Точно. Ведь он был в полутора шагах, и я разговаривал с ним.

— А второй?

— Не знаю. Тот сидел в лодке и не шевелился. А ведь было совсем темно, так что я не видел.

— Так, так… Ну, я сейчас зайду к Иванихе, потому что самой-то птички, полагаю, уже нет в гнездышке. Новые хлопоты… Но теперь-то мы его поймаем, не беспокойтесь! Я пущу по его следам Людзика, а этот не отступится, новые сапоги на нет стопчет, а не отступится. Такой уж он уродился заядлый, этот Людзик. А вы теперь одни не ночуйте.

— Я останусь на ночь, — заявил Стефек. — Постелю себе на скамейке. Если что понадобится, буду под рукой.

Комендант пристально поглядел на него.

— Вот и хорошо. А то как же можно оставлять больного одного, хоть он и военная косточка… Ну, ничего ему не будет, выздоровеет. А я тоже пойду посмотрю, что там и как, а потом переночую у старосты, поздно ведь будет ехать. Или вот что — вы в карты играете?

— Нет.

— Жаль, а то бы мы поиграли. В карты не играете, водки не пьете, не курите, что же здесь в таком случае делать, в этакой дыре? Разве что…

Стефек покраснел.

— Да, дивчата хорошенькие, ничего не скажешь. Немножко несет от них болотом и лозняком, но хорошенькие, хорошенькие… Только что́ с того, когда на нас они и не смотрят. Такие заядлые, что боже упаси! Ну что ж, ничего не поделаешь. Но вам, может, больше везет, а?

— Глупости вы говорите! — сухо отрезал Стефек.

— Там глупости или не глупости… Вы человек молодой, кровь не вода, как говорится. А они, кажется, ничего, поласковее на вас глядят, хотя вы тоже поляк.

— Я никому не мешаю, чего им на меня неласково глядеть?

— Да ведь вот и господин Хожиняк никому не мешает, а что с того? Нет, молодой человек, тут дело в другом, в другом…

Сердясь на самого себя, Стефек смутился. Но комендант не смотрел на юношу.

— Так я пойду. А утром зайду к вам; посмотрим, что скажет старуха.

В избе у Ивана уже спали. Черные стекла отражали свет молодого месяца. Комендант резко постучал в окно.

— Кто там?

— Открывайте, открывайте да поживей! А то я тебе скажу, кто, да так, что у тебя в глазах потемнеет!

В избе послышалось движение, загорелся огонек лучины, на стены упали красные отблески. Дверь скрипнула, и в ней появилась пожилая женщина. Пряди растрепанных седых волос висели вокруг увядшего лица.

— Где муж?

— Да разве я знаю, паночку? Как уехал вчера рыбу ловить, так до сих пор и не воротился.

— С кем поехал?

— Да откуда ж мне знать? Взял и ушел из дому, всегда он так делает… Его дело рыбачье. Я его не спрашиваю, один едет или еще с кем.

— А сегодня когда он был дома?

— Я ж говорю, паночку, как ушел вчера, так с тех пор и не являлся. Может, куда дальше поплыли, а может, наставили снасти и ждут возле них, потому не стоит в деревню возвращаться.

Комендант осматривался в избе. Старуха, по-видимому, встала со скамьи у окна, на которой лежала тростниковая цыновка и пестрая плахта из лоскутков. Он заглянул на печку. Там вповалку спали дети. Комендант вынул электрический фонарик и посветил. Потные личики выглядывали из-под вороха тряпья.

— Сколько у вас этого добра?

— Четверо, паночку, четверо. Было еще трое, да померли. Вот и осталось четверо.

— Не говорил муж, когда вернется?

— Нет, ничего не говорил. Собрался, как всегда, и ушел. Что ему говорить? Он у меня неразговорчивый. Работать может, а уж говорить — это не любит.

— А жаль, я бы с ним охотно поговорил.

— О чем же это, паночку? Когда придет, я скажу ему, он забежит в комендатуру, если надо…

— Ага, так он и побежит… А здесь, по другую сторону сеней, у вас что?

— Хлев, паночку. Две коровы у нас и теленок.

— Ну пусть у вас будет, что угодно. Выйдите-ка со мной, прикройте избу.

Женщина послушно шла за ним. Он открыл дверь. Пахнуло теплым запахом скотины и навоза. Сонные коровы шевельнулись, лениво поглядывая на внезапный свет кроткими, выпуклыми глазами. Здесь никого не было. В углу крякала испуганная неожиданным нашествием утка. Комендант переводил луч электрического света с толстых почерневших бревен стены на землю, на балки потолка. Нет, здесь никого не было.

— Сарай есть?

— Есть сарайчик, как же без сарайчика. Вот тут.

К самой избе был пристроен небольшой сарайчик. Комендант долго бродил по сену, ворошил немногочисленные охапки. Потом остановился, мгновение прислушивался. Но ни один звук не нарушал напоенной запахом сена тишины.

— Какие у вас еще постройки?

— Да какие ж постройки? Хозяйство у нас маленькое… На что нам еще постройки?

Комендант подумал с минуту.

— Ну, ладно. Так когда вы мужа ждете?

— Да разве я знаю, паночку? Он придет, уйдет, меня не спрашивает. Он ведь рыбак, а теперь самое время. Может, к утру придет, а может, и к полудню.

— Так, так… А вы смотрите, попался ваш муженек на одном деле, теперь ему не вывернуться.

Лицо женщины не дрогнуло, хотя электрический фонарик ярко освещал его, обнаруживая каждую морщинку, глубокие ямы под глазами, бледность тонких губ.

— Вы что-то не слишком удивились?

— А чему мне удивляться, паночку? Какая польза простому человеку удивляться? Чему быть, того не миновать…

— Беду ваш муж накликал на себя. На себя и на вас. Четверо детей, и пришла охота мужику скандалить. Что ж, пусть на себя пеняет…

— Беда всегда может случиться, от нее не уйдешь, беда всегда догонит…

— Ну, ну, не умничайте. Запереть избу, спать! А когда вашему вздумается вернуться, уж я его высмотрю!

— Конечно, паночку…

— Не болтать! — сердито прикрикнул он.

Женщина стояла в нерешительности, слегка вздрагивая от ночного холода.

— Ну чего вы стоите?

— Значит, можно идти в избу?

— Не слышали, что я сказал? Спать! Натянуть на голову перину и ни гу-гу.

— Какие там у нас перины…

Комендант пожал плечами и направился ко двору старосты.