Комендант поочередно вызывал крестьян, и староста мелкими шажками семенил к сеням, открывал двери и звал по имени, по фамилии, как придется. В тесной избе смердели мужицкие сгнившие на болотах лапти, маленькое распахнутое настежь оконце не давало притока свежего воздуха. Как назло, комендант дымил махоркой, по-крестьянски скручивая ее дрожащими от волнения пальцами, и дым, низкой седой тучей стоявший под потолком, беспощадно ел глаза.

Толпа в сенях все таяла. Наконец, перед столом прошли последние, все с теми же объяснениями и оправданиями, которым нечего было противопоставить. Комендант засопел и принялся еще раз торопливо проверять списки. Он ставил красным карандашом птички возле фамилий уже допрошенных мужиков. Вдруг карандаш повис в воздухе.

— А Иван Пискор?

Староста смущенно засуетился.

— Этот ушел с баржой.

Темные брови коменданта приподнялись.

— С баржой… Ага… А еще кто?

— С кем ушел-то? Да Иван всегда один ходит, с мужиками из Синиц. Так один и ушел.

— А когда?

Староста мгновение подумал. Приоткрыл дверь в каморку.

— Старуха, поди-ка сюда… Вот господин комендант спрашивает, когда Иван с баржой ушел… Иван ведь был в тот день у нас, не помнишь, когда это было?

Старостиха в раздумье почесала повязанную красным платком голову.

— Иван… Подожди, он же был тут…

— А когда?

Хожиняку показалось, что старостиха обменялась с мужем быстрым, заговорщическим взглядом. Он беспокойно зашевелился. Стул заскрипел.

— Дня четыре уже будет… Сегодня четверг… Во вторник пожар был… Не иначе, как Пискор был в понедельник и ушел в понедельник, что ли… Не помнишь, старуха?

— Вот уж не знаю, — медленно припоминала старостиха. — Может, в понедельник, а может и в воскресенье?

— В воскресенье нет, — быстро поправил староста, предостерегающе взглянув на жену. — Как же в воскресенье? В воскресенье меня здесь не было. Я же ездил в Паленчицы, а потом…

Хожиняк снова нетерпеливо шевельнулся. Не торопится этот староста. И никто не торопится. Слова тянут медленно, словно их выжимают насильно, эти вязкие, как тесто, слова, спокойные, ничего не значащие и все же настороженные и коварные.

— Так вы говорите — в понедельник?

Голос коменданта под нависшей тучей седого дыма звучал утомленно, глухо.

— Да, наверно, в понедельник… Как же это было… Всего не упомнишь… Наверно, в понедельник, не иначе, как в понедельник… Потому что в понедельник я как раз собрался в город ехать, а моя и говорит: «Чего тебе туда сегодня тащиться, лучше бы привез сена из-за реки», — там у нас клочок у самой воды…

— А и верно, я об этом сене говорила, — подтвердила обрадовавшаяся неизвестно чему старостиха.

Хожиняк уже не слушал. Ему снова вспомнился Хмелянчук. Он уже побывал здесь со своей лисьей улыбочкой под рыжими усами, уже ответил на заданный ему вопрос, где он был и что делал во время пожара. Ясно растолковал, что и как. А больше комендант его ни о чем не спрашивал. Между тем Хмелянчук мог и знать. Его бы следовало расспросить с глазу на глаз.

Комендант встал, потянулся так, что затрещали суставы и заскрипели начищенные ремни.

— Что ж, пора и кончать, господин Хожиняк.

— А этого, что ушел с баржой, вы не поищете?

— Где ж его искать? Кто станет шататься по этим трясинам?

Староста поспешно вмешался.

— Как только он вернется, может через неделю, может дней через десять, я скажу ему, чтобы он явился в комендатуру.

— Поскольку он ушел в понедельник, ничего срочного нет.

— Ну да, если он действительно ушел в понедельник, — со злостью сказал Хожиняк, но комендант как будто и не слышал его замечания. Он собирал в кожаную сумку бумаги, поправлял пояс.

— Вот и целый день потерян. Не так-то легко все это в наших краях, знаете ли, не так-то легко… Хотя, как знать, быть может, и вправду искра?

Осадник затрясся.

— Никакого ветра не было. И в печке уже давно все погасло, раньше чем я вышел из дому!

— Оно так… Всякое бывает. Я еще приду сюда, порасспрошу, разузнаю. Лес на новый дом вы получите, а?

— Получу, — неохотно пробормотал он. Ему уже хотелось, чтобы комендант, наконец, ушел. Хожиняк проводил его в темноте до лодки, привязанной к вкопанному в берег колу. Тот сел и моментально утонул в потемках.

— Вы сегодня опять собираетесь спать в сарае? А может, моя бы вам в избе постлала? — заговаривал староста, идя рядом с осадником.

— Блохи заедят, уж лучше в сарае.

Староста обиделся.

— Блохи? Ну и что ж, что блохи? Как же без блох? Люди говорят, где баба, там и блохи. Какой от них вред?

Хожиняк пожал плечами и не ответил. Он направился к сараю, но тотчас за углом избы свернул на боковую тропинку, ведущую к дому Хмелянчука.

Небо было все золотое от звезд, и в воздухе стоял запах сена, доносившийся с далеких лугов. Но осаднику в этом аромате чуялся запах гари, хотя пепелище уже двукратно смочило утренней росой.

Ему не хотелось идти к Хмелянчуку с улицы, где слышались какие-то голоса. Он осторожно отодвинул колючую проволоку и вошел в сад, в какую-то мокрую от росы чащу, почти достигавшую его плеч. По резкому запаху он узнал коноплю. Теперь он вспомнил овощные грядки, расположение кустов крыжовника и, осторожно ступая по мягкой, рыхлой земле, выбрался, наконец, к задней стене дома. В окне налево светился огонь. Осадник осторожно подкрался и заглянул. Хмелянчук сидел на лавке прямо против окна и чинил невод. Осадник постучал. Мужик поднял голову и глянул в темноту. Потом он встал, взял со стола лампу и медленно двинулся к дверям. Долго гремел засовом, наконец свет упал сквозь узкую щель в сад, вырвав из мрака гладкую зелень конского зуба.

— Кто там?

— Это я, Хмелянчук, на одну минуточку.

Дверь открылась шире, и осадник вошел. Хозяин поспешно опустил белую занавеску на окне и поставил лампу в самом уголке на полке. Они уселись в полумраке.

— Что это вы так поздно? Комендант уже уехал?

— Да, уехал.

— Ну и что?

— Ну и ничего.

Мужик засмеялся тоненьким, пронзительным смешком.

— Оно, конечно, наш брат не такой дурак, чего не надо, не скажет…

— Я, знаете, и сам думал, что если вы мне не поможете, то ничего из всего этого не выйдет.

— Это я-то?

— Да, вот вы. Ведь не может же быть, чтобы вы чего-нибудь не знали.

Мужик молча полез в карман и вытряхнул раскрошившуюся махорку. Осадник торопливо угостил его папиросой.

— Что ж, закурим, отчего же… Только для меня они слабы, я смешаю с махоркой, лучше будет. А что, всех допрашивали?

— Всех. За исключением этого Пискора, который ушел с баржой.

— Вон как, вон как… С баржой…

Хмелянчук медленно, внимательно скручивал цыгарку. Долго заклеивал бумажку. Осадник наклонился к нему.

— Послушайте, как вы думаете, это Иван поджег?

Тот медленно оглядел избу. Покосился на окно. Но белая накрахмаленная занавеска висела неподвижно.

— Откуда ж мне знать? Разве я знаю? Уж кто это сделал, тот небось хорошо обдумал, как сделать. Уж он ни с кем об этом не разговаривал, а тем более со мной, — засмеялся мужик.

— Так что и вы не знаете?

— А откуда же мне знать? Я ведь не шатаюсь по деревне, не расспрашиваю. Дурак я, что ли, еще получишь камнем по голове из-за угла… Сами знаете, какие у нас люди, что мне вам рассказывать… Коменданту не сказали, так и мне не скажут. Комендант все-таки власть, а я что?

Хожиняк встал.

— Уже уходите? Посидели бы еще. До полуночи далеко. Лесу на новый дом получите?

— Получу. Опять будет, что поджигать.

— Э, так уж всякий раз и поджигать… Вы поглядите, меня раз подожгли, во второй раз рыбу забрали, а то опять коровам на выгоне чего-то подбросили, хворали коровы, одна сдохла. Всякий раз что-нибудь другое.

— Хорошее утешение!

— Уж там утешение или не утешение, а оно так. Я ведь вам сразу, когда вы у меня в первый раз еще были, говорил, какие здесь дела. Нелегко живется…