Однако самое любимое время для него — файф-о-клок, процедура чаепития. В пять часов, когда зазвонит колокол, ничто не способно его остановить. Он вскакивает. Устремляется в детскую. Там он воцаряется среди детей в центре большого стола. Это его время: тут уж сластена вовсю предается чревоугодию и отпускает разнообразные шуточки. Ест, пьет, набивает брюхо конфетами, смеется, гримасничает, ищет спрятанное, сердится, дергает стюарда за волосы, хочет слопать все пирожные, лизнуть всякое кушанье, колупнуть ногтем в каждой тарелке. Его лапы в сахаре, он опрокидывает на себя варенье, пытается унести мед в карманах — и все это под смех, крики, рукоплескания, еще более возбуждающие обезьяну. Орангутан вспрыгивает на стол, на спинку своего стула, чешется, рыгает, пукает, ищет на себе блох. Висит на лампе головой вниз, начинает там раздеваться. Но тут представлению приходит конец: появляется хозяин и Олимпио спасается бегством через иллюминатор, ополоумевший, с расстегнутой курткой и спущенными штанами.

Увидев обезьяну, Женомор тотчас исполнился безмерного обожания, и через пару дней Олимпио уже вовсю дрессировал моего друга — именно так, не наоборот.

Орангутан приходил за ним с утра, выманивал его на палубу, и оба принимались развлекаться. Они плавали, бегали, ездили на велосипедах, катались на роликах, играли в теннис и гольф. И как сопротивляться подобному напору, когда они врывались ко мне, словно ураган, кувыркались, бегали взапуски, опрокидывая мебель, били все, что попадало им под руку, и я уже не знал, человек или обезьяна крутит сальто под потолком салона! Сначала я взглядом следил за ними, покатываясь со смеху, но потом сам вставал, включался в игру, меня толкали, я падал в бассейн и бултыхался там в одежде. Жизнь хороша, и Олимпио оказался великолепным учителем, преподавая нам науку беззаботности.

Мы стали неразлучны. Олимпио, Женомор и я, мы смешивались с толпой прочих пассажиров, образовав трио завзятых весельчаков. Обезьяна привела нас в местную лавочку, сама выбрала для всех троих галстуки кричаще оранжевой расцветки «под скалистого петушка», однако и они были не настолько сногсшибательными, как раскаты нашего хохота. Что до Хайлингвера, он проводил целый день в салоне для курящих, бесконечно смакуя настоящие и грядущие победы. Он настоящий исследователь, упрямо изобретающий все новые ухищрения. По характеру же это человек довольно мирный, речь его пестрит загадками, шарадами и каламбурами. «Скажите, пожалуйста» — так он обычно приступает к вам с какой-нибудь очередной выдумкой и, озадачив вас, спокойно поворачивается спиной, даже не удостоив улыбкой. Свою обезьяну он оставил полностью на наше попечение.

Каждый вечер Олимпио ужинает с нами. Это настоящие маленькие празднества. Когда наступает черед ликеров, языки развязываются, мы с Женомором наконец заговариваем о России и Маше; Олимпио, позевывая, слушает. Он сидит, широко расставив ноги, блаженно ухмыляется и, на время позабыв хорошие манеры, поочередно скребет себя под манишкой то рукой, то ногой.

Для современного человека США представляют собой одно из самых упоительных зрелищ на свете. Интенсивная машинизация жизни наводит на размышления о многотрудной повседневности доисторических людей. Когда предаешься грезам в гигантском скелете небоскреба или в пульмановском вагоне американского скорого поезда, мгновенно проникаешь в самую суть утилитарной целесообразности.

Утилитарный принцип — самое прекрасное и, вероятно, единственно непреложное проявление закона интеллектуального постоянства, предвосхищенного Реми де Гурмоном. Этот принцип управлял до головокружения наполненной смысла активностью примитивных сообществ. Пещерный человек, приматывавший ручку к своему каменному топору, придававший ей изогнутость, чтобы удобнее ложилась ладонь, любовно ее полировавший, добиваясь ласкающей глаз округлости очертаний, подчинялся принципу утилитарности, тому самому, коим руководствуется современный инженер, искусно закругляя носовую часть трансатлантического лайнера водоизмещением в сорок тысяч тонн и размещая головки болтов изнутри, дабы уменьшить сопротивление воды, причем умудряется придать настоящему плавучему городу вид, приятный для глаз.

Мне по сердцу дороги, каналы, железнодорожные пути, порты, стены и контрфорсы больших зданий, опорные конструкции и обочины, электролинии высокого напряжения, водоводы, мосты, тоннели — все прямые и кривые линии, что определяют структуру современного пейзажа, навязывая ему свою грандиозную геометрию. Но самое могущественное средство преображения ландшафта наших дней, это, вне всякого сомнения, монокультура. Менее чем за полвека она с удивительной предприимчивостью изменила внешний вид того мира, которым она овладевает. Ей нужны производимые на ее потребу вещества и товары, сырье, растения и животные, которых она перемалывает, мочалит и меняет до неузнаваемости. Тут она все разобщает и разлагает на части. Нисколько не заботясь о природе каждого региона, она акклиматизирует ту или иную культуру растений, обрекая на уничтожение целые их виды, опрокидывая веками слагавшуюся экономику. Монокультура стремится преобразить если не всю планету, то как минимум каждую из планетарных зон. Сегодняшнее сельское хозяйство, которое основано на стратегии экономии человеческого труда, облегченного одновременно работой животных и применением более совершенных орудий, трансформированных от сохи к нынешнему комбайну, и вместе с тем вооруженное усовершенствованной по последнему слову науки технологией обработки земли, успешно позволяет приспосабливать растения ко всякому климату и любой почве благодаря широкому и одновременно продуманному использованию удобрений. Здесь действует расчет на растительное сверхизобилие природы лишь применительно к очень малому числу растений и животных, выбранных в результате долгого отбора. Современный человек томим жаждой упрощения, жаждой, ищущей удовлетворения любыми способами. Искусственная монотонность, которую он пытается навязать всей природе, становится видимым знаком нашего величия. Отмеченная печатью утилитарности, она стала выражением единства бытия, обусловленного всей нашей нынешней деятельностью: иначе говоря, закона торжества утилитарности.

Закон этот был сформулирован инженерами. Согласно ему упорядочивается и обретает ясные контуры вся кажущаяся сложность современной жизни. Благодаря ему же получает свое оправдание сверхиндустриализация, равно как и самые новые, неожиданные и удивительные стороны цивилизации наших дней, вобравшей в себя все высшие достижения великих цивилизаций. Ведь именно исходя из этого принципа полезности, закона интеллектуального постоянства, мы можем присоединиться к непрерывному процессу общечеловеческой активности.

Жизнь рода людского, начиная с самых ранних своих проявлений, оставляла после себя отпечатки этой активности. И активность эта была по преимуществу утилитарной. Материальными следами ее остаются не произведения искусства, но искусно выполненные предметы. В раскопках примитивных очагов можно отыскать кусочки обработанной кости или выделанных раковин, а в отложениях третичного или четвертичного периода — фрагменты обработанного кремня, отполированного камня, следы живописных и скульптурных изображений; в раскопках курганов находят черепки посуды, изготовленной вручную или на гончарном круге, высушенной на солнце либо обожженной в печи, украшенной либо выдавленным, либо рельефным рисунком, который наносили, держа изделие над дымом или втирая краситель, обмазывая его жидкой глиной или покрывая скупой штриховкой; обнаруживают черепки, украшенные абстрактными мотивами, очень изысканными и разнообразными (зачастую все это представляет собою зачаточную форму письменности), фрагменты посуды с выгнутыми краями, закругленной или благородно удлиненной формы, свидетельствующей об усовершенствованной технике изготовления, довольно развитой цивилизации и чрезвычайно выверенных эстетических представлениях.