Глаза слипались, хотелось спать. Я сложила материалы в папку, а остальные сборы решила отложить до завтра. Последней мыслью перед сном было то, что Шрага все-таки обрадуется. После таких доз пропаганды, какие он в детстве получил, не мудрено, что неевреи представляются ему таинственными и опасными существами, по недоразумению наделенными человеческим обликом (а так-то у них по пять ног и по три антенны из головы). Когда он узнает, что мои предки по женской линии еврейки, ему будет со мной легче и комфортнее. А это главное.

Наутро Томка позвонила мне и сказала, что машина пошла за мной еще на рассвете. Она сказала, что ехать около четырех часов и поэтому запаковала мне перекусить. Я выпила чашку кофе с привкусом немытого титана, закусила бананом и лепешкой, похожей на нашу питу, и вышла “с вещами” к подъезду отеля. Там шелестели тополя так, как они умеют только в Ташкенте, и плескался фонтанчик. Я сидела, держа на коленях папку с семейным архивом, и читала. С таким набором предков не мудрено, что я не боюсь смерти и рассматриваю любую передрягу как шанс закалить характер. На протяжении четырех поколений семья Винавер-Ким-Ан жила по принципу “что-не-убьет-тебя-то-сделает-тебя-сильнее”. Прабабушку Эйдль японцы арестовали прямо в классе, где она преподавала. Должно быть, она понимала, что ей предстоят не чайные церемонии и не уроки икебаны. Не замечая жандармов, она написала на доске задание на следующий урок, ответила своим ученикам на традиционный поклон и улыбнулась им на прощание. Такой и запомнил ее один из учеников, эту сцену впоследствии описавший. Бабушка Сима, после пятнадцатичасовых рабочих дней на хлопке и рытье арыков, училась в вечерней школе, корейцами же организованной. Родня ее отца показала себя не с лучшей стороны, и уже будучи студенткой, она не получила от них ни копейки. Дед Владимир, чтобы попасть на фронт, выдал себя за казаха, так как ссыльных корейцев было указание не брать. Его ранили при форсировании Днепра, а пока он лежал в госпитале, до начальства дошло, что он кореец и, соответственно, знает язык. Деда отправили на Дальний Восток, и осенью сорок пятого он пришел к своим как освободитель. Потом приехал в Ташкент к своим родителям и женился на бабушке Симе через восемь дней после того, как впервые ее увидел.

Я услышала шум подъезжающей машины и увидела черный лексус с затемненными стеклами. Из машины вылез Арслан и поздоровался со мной, не глядя в глаза. Странно, неужели он настолько ортодоксальный мусульманин, что боится взглянуть на женщину. Он положил мой чемодан в багажник, и мы отправились. С первых минут мне стало ясно, что он не расположен развлекать меня светской беседой. Единственное, что мне удалось выяснить, это что мы едем в сторону Андижана. Он сделал один звонок по своему телефону и говорил по-узбекски. Судя по краткости и тону, разговор был деловой, а не личный. Я с удовольствием воспользовалась тишиной, чтобы подумать о своих делах. Например, как уломать Шрагу прийти к нам с отцом на шашлыки по случаю Дня независимости. Он почему-то уверен, что отец будет страшно оскорблен тем, что у нас происходит. С каких таких ежиков? Шрага не альфонс и не кот диванный, он работает и зарабатывает, и не его вина, что ему перекрыли доступ к нормальному образованию. Еще два дня, и я вернусь домой. Ну, встречу я его у ворот базы на машине, ну, отвезу в Иерусалим, а дальше что? Он не поедет ко мне домой, он стесняется отца. Ну почему жизнь такая несправедливая, почему после службы он должен ехать в эту дыру, где из всего пространства ему принадлежит один матрас, где нет возможности нормально отдохнуть, где его постоянно дергают и при любой возможности напоминают, что он “ам а-арец”[52], а они вся из себя одухотворенная элита? То, что для меня началось, как ни к чему не обязывающее любовное приключение, становилось все серьезнее и серьезнее. Если так дальше пойдет, мне придется снимать квартиру отдельно от отца. Как я объясню ему и девочкам, что происходит? То, что кто-то другой потеснил их с главного места в моей жизни, может им сильно не понравиться. Шрага, дорогой мой, я понимаю, что грешно так думать, что у нас с тобой у обоих есть дети, о которых мы должны заботиться, но как бы мне хотелось остаться с тобой в комнате, запереться от всего остального мира на ключ, сесть на пол и положить голову тебе на колени. И чтобы все от нас отстали.

Арслан поймал мой взгляд в зеркало заднего вида и с трудом раздвигая губы сказал по-русски:

− Скоро остановимся и будем есть.

Горная дорога вилась серпантином, я удивлялась, где тут можно остановиться. Но даже в этих местах было кое-что приспособлено для туристов. Маленькая стоянка около смотровой площадки, откуда открывался потрясающий вид на горы и кусок Ферганской долины. Где-то сердито журчал горный поток, пахло медвяной травой, кто-то жужжал и стрекотал в буйных зарослях джидовника и дикого винограда. Арслан достал из багажника сумку и переносной холодильник и отнес все это к деревянному столу. Вымыл руки и протянул бутылку с водой мне. Расстелил скатерть, принялся расставлять пластмассовые коробочки с едой и одноразовые тарелки, резать лепешки. Делал он это умело и быстро, как заправский официант. Вскинув на меня глаза, он сказал:

− Я сейчас должен буду отойти.

Я понимаю, а мне что делать, в кусты писать? Я осталась за столом одна, но начинать есть было как-то неприлично. Спутник он не самый приятный, но уж какой есть. Ослепительная вспышка сверкнула мне в глаза, от боли пропало дыхание, я готова была поклясться, что услышала треск собственной кости. Происходило что-то очень неправильное, очевидно, меня убивали, но сделать я ничего не могла, могла только кричать где-то там внутри затухающего сознания – Господи, где Ты, это же я, Твоя Малка, да, да, та самая, Малка бат Валерия.

Когда это дело положили мне на стол, я уже смирилась с тем, что полноценной активной жизни мне осталось полгода и отныне у меня все последнее. За тридцать пять лет я много чего успела, моя жизнь была интересной и насыщенной, но в эти последние полгода краски стали ярче, запахи острее, а уж понятия о добре и зле стали четкими как никогда. Я и раньше-то не была фанаткой условностей, но теперь могла вообще положить на них с большим прибором. И не важно, что прибора у меня нет.

Вообще-то граждане Израиля, пропавшие без вести за рубежом, относятся к категории тухлых дел. Их набирается пять-шесть за год и начальство распихивает их по всем отделам, таким вот невезучим, как я. Больше всего наших пропадает в Индии и Южной Америке, и это, как правило, отслужившие солдатики, которым не терпится оторваться после армейских строгостей. Иногда пропадают на постсоветском пространстве люди, поехавшие туда за быстрыми большими деньгами. Поехали за деньгами, а получили пулю или нож в спину.

Моя потерпевшая, Малка Бен-Галь, поехала не за деньгами, не за развлечениями и не за индийской мудростью. Дочка профессора, одна поднимающая девочек-близняшек. Крепкий профессионал-соцработник. Странно, что мы с ней лично не сталкивались. Ведь моя обычная работа – вызволение женщин из проституции и рабства, а там социальный работник ох как нужен.

На белой доске над моим столом были приклеены все улики, которые я успела собрать. Черным фломастером я рисовала график ее перемещений, составленный со слов свидетелей и данных, предоставленных телефонной компанией.

5-го апреля с матерью, Валерией Ан, посетила кладбище.

6-го апреля вечером проводила мать на самолет в США.

6-го апреля вечером же сделала с своего телефона последний звонок.

7-го апреля утром оплатила счет в отеле кредитной карточкой.

7-го апреля около полудня телефон был выключен.

9-го апреля не села на самолет в Тель-Авив.

Каждое такое расследование ведется вдвоем. Бедолага, вроде меня, опрашивает семью и друзей пропавшей, роется в ее компьютере (если таковой имеется), общается с лабораторией и судмедэкспертом (если есть, чего анализировать) и осуществляет общую координацию. А шабаковский оперативник[53], прикомандированный к посольству в стране, где человек пропал, расследует на месте. Мой напарник был чуть не вдвое меня старше, опытный зубр, стажировался в Нью-Йорке, когда я там же была совсем малявкой. И узбекский он знал, что очень кстати. Звали его Хаим и ему было десять лет, когда его родители привезли в Израиль из Самарканда.