Конечно, я понимала, что когда я вернусь из Ташкента, все пойдет по-другому. Мне просто нужно было время узнать его как следует, но у меня не заняло долго убедиться в том, что о себе он думает в последнюю очередь. Что его распоряжения продиктованы безусловной любовью и в большинстве случаев самым здравым смыслом. Это не страшно и не унизительно, когда тобой руководит человек, который знает, что такое ответственность, и так преданно любит тебя.

Конечно я задумалась над тем, хочу ли я за Шрагу замуж. И очень быстро поняла, что не хочу – именно потому, что люблю его и желаю ему добра. Допустим, он женится на мне. У него прибавится ответственности и обязанностей, а на том конце не убавится. Ни на кого нельзя валить бесконечно, он уже тянет воз, который никто не должен тянуть в одиночку. Пусть хоть со мной у него будет возможность отдохнуть и расслабиться. А если появится какая-нибудь другая женщина, у которой больше возможностей скрасить его жизнь, чем у меня, я без всяких сцен отпущу его к ней и искренне за него порадуюсь.

Я все время сталкивалась с тем, что многого он был в детстве лишен, и мне было до слез за него обидно. На вопрос: “Что тебе приготовить?” он на полном серьезе отвечал: “Поесть”. То, что у него могут быть личные предпочтения и вкусы, он понял только недавно. У них в семье варили на всех две кастрюли, одну с курицей, другую с гарниром. Или ешь что дают, или ходи голодный. Я знаю, что поборникам спартанского воспитания мои слова не понравятся, но дети все-таки предпочитают оставаться голодными, лишь бы не есть то, что им не по нутру. В тот единственный раз, когда меня отправили летом в пионерлагерь, я, и так не толстая, похудела за смену на шесть килограммов. Ничего, кроме хлеба и чая, там было есть нельзя. Шрага часто просил меня спеть ему или почитать вслух. Его мать не делала ни того, ни другого. В этой общине мать не имела права петь колыбельную сыну, даже прикасаться к мальчику старше девяти лет она права не имела (это хумра[46] такая, если кто не понял), а на чтение у нее просто не было сил. Это был явно тот случай, когда качество приносилось в жертву количеству. Дети жили на казарменном положении и котловом довольствии, и мамино внимание доставалось только очередному младенцу. Шрага боролся за родительское внимание зубами и когтями, он хоть и был третьим по счету, но привык верховодить всеми и не знал, что делать сейчас, когда мое внимание и так целиком ему принадлежало. Даже когда он смотрел телевизор или читал, то хотел, чтобы я была на расстоянии протянутой руки, а лучше еще ближе. Я не возражала. Я совсем не возражала. Тем более, что по любой книге или фильму он задавал мне тонну вопросов, так что скучать мне не приходилось. Насильно отрезанный от светской культуры и научных знаний, он теперь набросился на все это как блокадник на еду, слава Богу, без трагических последствий. Он читал все подряд. Энциклопедии, вузовские учебники по разным отраслям науки и практические руководства по всем строительным специальностям. Политические триллеры и фантастику. Он таскал у меня книги по социальной работе и психологии, в том числе таких серьезных авторов, как Лакан и Беттельхайм, а закусывал – о ужас! – женским глянцем, который в изобилии валялся у меня по всей квартире, кроме отцовского кабинета. Никогда бы не подумала, что мужчина может читать эти розовые сопли, серьезно их воспринимать да еще задавать вопросы по содержанию прочитанного. Я его понимала. Он готов был читать что угодно, лишь бы не то, чем его в детстве и отрочестве так сильно перекормили.

Результаты этой педагогики я имела сполна. Страх перед собственным телом и чувство вины за любое удовольствие пустили глубокие корни в его душе. Он преодолевал это, но с трудом. Это было словно многоголовая гидра, которая каждый раз хоть одну голову, но поднимала. Бесконечные походы в душ и неумеренное употребление парфюма. Иррациональный страх сделать мне больно, и, как следствие, невозможность расслабиться. Как-то раз он случайно разорвал на мне дешевый пеньюарчик “made in China” и смотрел на белую тряпочку с таким видом, словно это был саван, в который меня собирались заворачивать. Но мои слова, что ничего страшного, собственно, не произошло и этим барахлом все каньоны завалены, он тихо, сквозь зубы, сказал, что уходит домой в Меа Шеарим[47], что его брат прав, что секс без заповеди превращает человека в животное и что ему стыдно смотреть мне в глаза. Тут я сорвалась. Я вцепилась в него, как кошка в ствол дерева, и сквозь слезы кричала, что я не настаиваю на близости, если он не хочет, но не отпущу его к этим злым завистливым людям, которым поперек горла чужое счастье, потому что свое недоступно. Пусть что хочет делает, но я не отдам его в это гетто, чтобы они его там опять поработили. Он остался. Спасибо тебе, Шрага, за то, что ты все понял и не рассердился на меня. Ты одержишь верх над ними, ты не дашь им испортить себе молодость и зрелость, как они уже успели испортить детство и юность. А я буду тебе помогать, скромно и мягко, как положено женщине. Ты у меня на пьедестале, твои желания для меня закон, но только если они действительно твои.

Каждый раз, когда самолет отрывался от земли, я чувствовала, как растет и каменеет внутри напряжение. Это случалось только когда я уезжала из страны, но когда возвращалась обратно – никогда. Я не хотела давать власть над своей душой чужим людям, пусть даже праведным. Люди есть люди, им свойственно ошибаться, и использование власти над моей душой в чьих-то еще интересах – лишь вопрос времени. Все, кто претендовал на то, чтобы толковать мне Божью волю, рано или поздно предавали меня. Но земля не предаст. Земля на верность ответит любовью. Даже каменистые склоны корейских гор рождали рис, пока находились люди, готовые вкладывать в эту суровую землю свои силы, свой труд, свою жизнь. Только когда даже такой земли на всех стало не хватать, мои предки ушли в Россию. Но я из Эрец Исраэль не уйду никуда, хоть мама и зовет меня в Штаты. Есть много арабов, которым я не нравлюсь, потому что я еврейка. Есть много евреев, которым я не нравлюсь, потому что я выгляжу как кореянка. Мало ли кто кому не нравится. Все равно это моя земля.

Вообще-то я люблю путешествовать. В течение четырех лет учебы в университете я постоянно куда-нибудь каталась. Про поездки по стране и говорить нечего, я даже экскурсии водила. Мама устроилась в Сан-Антонио секретарем в юридическую фирму и быстро пошла в гору. Какому же шефу не понравится исполнительный аккуратный работник, тем более владеющий навыками синхронного перевода с четырех языков. Ее стали брать в зарубежные поездки, и у нее появились свободные деньги. Под это дело я съездила в Англию, Голландию, Италию, даже в Сенегал. Мама просто покупала мне билет в тот город, где проходили очередные переговоры. Ну и само собой я просто ездила к ней в гости в Техас.

Бывало, вечером я зажигала свечу с ароматом осенних яблок. Шрага лежал, положив голову мне на колени, смотрел фотографии из поездок и слушал мои рассказы. Он так же любил слушать, как я рассказывать. Я говорила и говорила. Про карнавал в Венеции, про нарциссы на снегу в Оксфорде, про то, как небо может стать розовым от тысяч взлетающих фламинго и как я выловила настоящий янтарь из Балтийского моря. От путевых впечатлений я переходила к байкам, легендам, историям, связанным с тем или иным местом. Оборона Аламо. Льюис Кэролл, развлекающий свою крестницу, сидя на безупречно зеленой траве у реки. Анна Франк, склонившаяся над радиоприемником.

Особый разговор у нас вышел про Ленинград. Бабушка Мирра любила свой город и все, что с ним связано. Она часто брала меня туда с собой и среди прочих достопримечательностей показывала дом, где выросла. В блокаду ей было девятнадцать и она успела поступить в пединститут. За паек и место в общежитии она работала тем же, кем я сейчас, – социальным работником. Тогда это называлось сандружинница. Умирающие, трупы, осиротевшие дети, потерянные хлебные карточки. Иногда, когда не хватало шоферов, ее, окончившую до войны шоферские курсы, сажали за руль грузовика и отправляли через Ладогу. Туда везли эвакуируемых, обратно – муку. По коварному ладожскому льду, под обстрелом. От бабушки я как-то незаметно перешла на других. Тех, кто уже не будучи в силах работать стоя, продолжали работать сидя. Тех, кто собирал у себя на квартире детей и читал им стихи при свете коптилок. Тех, кто не допустил эпидемий в городе, где каждый день появлялись сотни новых трупов. Я понимаю, что мерзости и скотства там тоже хватало, но хороших людей было все-таки больше, иначе бы от города остались только кладбище и свалка.