Так сколько же стоит «матч столетия»? Мексика предложила 400 тысяч долларов. Италия – на 40 тысяч больше. Какая мелочь, господа, после того, как Филиппины поставили на кон 5 миллионов!
Однако теперь, с накалом уже шексипровских страстей, вставала «вечная» альтернатива – принципы или деньги?
О том, что его условия «не подлежат обсуждению», Фишер заявлял и раньше. Но тогда в его руках еще не было чемпионской короны, а шахматный мир и не мечтал о миллионных инъекциях… Кто-то из доброхотов, не желавших верить, что их Бобби из железобетона, пустил слух о якобы сделанном им заявлении: «Ладно, я буду играть – и всем покажу…»
Так будет играть или все-таки нет?
Мнения экспертов разделились. Большая часть отнесла себя к разряду скептиков и считала, что компромисс невозможен. Только самые рьяные сторонники американца продолжали видеть своего кумира на боевом коне. Им верилось, что в последний момент он сядет в седло – вот только бы еще одна уступка, какой-нибудь призывный жест со стороны национальных федераций и руководства ФИДЕ! Именно они в марте 1975 года настояли на созыве чрезвычайного конгресса.
«Если мы изменим своим же решениям, принятым на конгрессе в Ницце, – писал на страницах лондонской «Таймс» мастер Г. Голомбек, – то окажемся смешными в глазах всего мира». Считая, что под предлогом «спасения матча» Роберту Фишеру пытаются обеспечить «предпочтительные условия и предстартовую фору в два очка», с резкой критикой ревизионистских настроений выступила Шахматная федерация СССР.
Грустная ирония! Судьба матча, к которому готовились три года, но ничего не могли определить и за три месяца до его начала, теперь решалась на чрезвычайном форуме шахматистов (Берген, Голландия), где последнее слово оставалось за «машиной голосования», а важнейшим при примерном равенстве сил мог оказаться каждый персональный голос!
Первое из двух ранее отвергнутых требований американца – играть безлимитный матч – прошло с результатом + 37, – 33. Но второе – считать «контрольной» не 10-ю, а 9-ю победу, после которой чемпион мира сохраняет свой титул, – было не принято: +32, – 35. С перевесом в три голоса ФИДЕ сказала – нет!
Круги, близкие к Фишеру, сообщили о его бурной реакции: «Я накажу шахматный мир. Он больше не увидит моих партий. Я больше не буду играть!»
Однако последний «срок на согласие» был продлен до 1 апреля 1975 года. Затем Макс Эйве добавил еще сутки. Полные тревог и надежд последние сутки чемпионства Фишера, ибо добрую весточку из Пасадены ждали до самой последней минуты.
Увы, «великий затворник» так и не вернулся.
«Не получив никаких известий от господина Фишера, – сообщило Бюро ФИДЕ из Амстердама, – президент ФИДЕ Макс Эйве должен заявить, что чемпион мира не подтвердил своего согласия участвовать в матче на первенство мира, как это предусмотрено статьей 2 правил проведения этих матчей; в соответствии с этой статьей президент ФИДЕ официально провозглашает претендента – гроссмейстера Анатолия Карпова – чемпионом мира 1975 года».
Таинственно и иррационально кончалась одна эпоха шахмат – и сразу начиналась другая, где Роберта Фишера уже не было среди действующих, но за ним сохранялось почетное место в пантеоне ушедших. По горячим же следам, в комментариях к моменту, в сложной гамме противоречивых чувств и эмоций слышалось осуждение – сбежал от успеха, убоялся сопарника, сделал шахматное харакири. И уже зрел самый главный вопрос – почему?
Разгадка как будто на поверхности: хотел играть только по своим правилам и отказался от матча в знак протеста против иного решения ФИДЕ. Но, начав борьбу за права шахматистов, он бросил вызов общественному мнению – и оказался, как всегда, в гордом одиночестве, не поддержанный ни в столкновениях с Международной шахматной федерацией, ни в судебных процессах с кинопродюссером Честером Фоксом и журналистом Брэдом Даррахом. А что, если, балансируя на грани нервного и физического истощения, он уже не мог выдержать напряжения спортивной борьбы? Или усомнился в справедливости спортивного, соревновательного принципа самой игры, заставляющей в каждой новой партии безжалостно подавлять «эго» соперника?
Если последнее, то это еще один парадокс в противоречивой «проблеме Фишера». Ведь долгие и долгие годы он был известен не только своими причудами, но и импульсивной потребностью в лидерстве. Правда, прибегая к помощи посредников, он предпочитал действовать из-за кулис, как неформальный лидер, но зато с неменьшей энергией претендовал и на лидерство духовное. И тогда можно объяснить, почему этот «убийца за шахматной доской» был способен на свою лучшую игру лишь при полном контроле над организаторами и участниками турниров, а вне турнирного зала, живя уже не по законам спортивной борьбы, искал общества молодежи, знакомой, однако, с шахматами и внимавшей каждому слову своего кумира.
В созданном им мире для него не существовало мелочей, малозначительных деталей, но от мелочности его спасали именно многогранность и разнообразие этого мира. И трудясь, и отдыхая, он решал как бы одну сверхзадачу, но в двух ее фазах: сделать Фишера зависимым от шахматного мира, а шахматный мир от Фишера. Взаимное проникновение и сродственная неотделимость. Задача, принимая во внимание специфику шахмат, труднейшая, рискованнейшая и… интереснейшая! Ведь как знать, где та граница, разделяющая высокое искусство и спортивные амбиции, непреложную истину и случайный шанс? И что, пожалуй, самое главное – это роли как будто на разный темперамент, кредо очень непохожих по своей философии лиц. Стремление же их совместить, создать театр одного актера приводит к отрицанию партнерства, к отрицанию соперничества – к боязни и ненависти того «вечного» соперника, который всегда готов помешать восхождению к высшей спортивной вершине или разрушить вдохновенный творческий замысел.
И чтобы избежать «проклятых» противоречий, сохранив при этом свою целостность, Бобби Фишер принял, быть может, единственное для себя решение – играть с самим собой! Бесстрашно входя в царство зазеркалья, он как бы раздваивался, борясь против своего второго «я».
Не розыгрыш, не мистификация и не журналистская фантазия. Десятки, а то и сотни партий со своим духовным двойником, игранные по всем законам шахматной науки! Правда, возникают сомнения в реальности этого мира. Этот мир или уже не этот? И если не этот, то какими критериями руководствоваться?
Одни объясняли его эксперименты «боязнью неизвестности», дьявольским наваждением девиза «Бобби Фишер против остального мира». Поэтому, когда матч 1975 года стал грозить неприятными сюрпризами, вернее, с самого начала оказался вне контроля Фишера, он принял решение не играть. Не столь радикальные толкователи говорили о его сверхпринципиальности и «болезненной щепетильности» вообще. Он в полной мере оправдал и эту точку зрения: получив, наконец, юридические доказательства своего чемпионства, отказал себе в праве даже на частную погрешность и каждый свой «ход», будь то на шахматной доске или вне ее, стал рассматривать как достояние истории. Некий непогрешимый, всеподавляющий авторитет. Не ведая об опасности, что ультрапрофессионал, крупнейший знаток своего дела может переродиться в диктатора. Но именно это как раз и вызвало раскол в шахматном мире – горячий протест нежелавшего подчиниться большинства и неумеренные восхваления, доходящие до самоуничижения, уже подавленного меньшинства. Противоречивое многообразие и как будто диалектическое единство сродни общим законам действия и противодействия, где на каждое весомое «за» должно быть не менее аргументированное «против».
Но что случается, когда истину ищут не свободные от предрассудков и догм?
«Да, интерес к шахматам в мире возрос, и многие связывают это с именем Фишера», – признавали советские функционеры от спорта. И тут же: «Между тем с его именем можно связывать скорее ажиотаж, нездоровое любопытство, характерное для жизни Запада». Значит, опять этот «загнивающий» с обобщенным имиджем идеологического врага? Или, как отмечал Гарри Каспаров, «никто не хотел признать простую истину, что причиной всех наших огорчений был гений Фишера»? Для тех, кто, действуя по советским догмам, желал прежде всего развенчивать и разоблачать, этой истины, конечно, не существовало. В какой бы год ни говорилось об американце, от них только и слышалось, что о его ненормальном поведении – «совершенно непостижимом, лишенном всякой логики и последовательности». До и после Фишера им жилось гораздо спокойнее – укрощенное шахматное королевство, где недовольство верхов или тихий бунт низов никогда не приведут к дворцовому перевороту. И вдруг явился Фишер и заставил играть до голых королей, видеть в мастере уважаемого профессионала, решать неотложные вопросы по реформированию «старого» догматического мира. Это казалось слишком сложным, быть может, несвоевременным и уж наверняка рискованным. И прежде чем начать действовать, задавался сакраментальный вопрос – зачем?
