Протянули учителю вина, успокоили. Гуля намазала маслом бутерброд побольше. Ветчинки положила, огурчика. Помягчел, вроде, а глаза косятся на Наума настороженно. Нервный, видать, страхом меченый.
Наум повернулся на скрипящем стуле, сел боком к учителю, чтоб тот не нервничал, согрелся душой. Спросил у разомлевшего от вина маляра, не известно ли, кто сие натворил? Организовал облаву на израильтян? Согнал в гетто?
-- Как не известно, -- благодушно отозвался маляр, закуривая из пачки Наума. -- Гетто наше имени Ицхака Рабина-Генри Киссинджера. Пошептались два еврея...
-- Ну, зачем так?! -- вырвалось у Наума. -- Не знаете точно, а лепите!.. -- Почувствовал отчужденные взгляды, добавил примирение: -- Ведь вы же обвиняете их в убийстве! У вас есть данные? Маляр пыхнул сигареткой. -- Есть и данные...
-- Закрой рот, иначе не уедешь! -- Сапожник буравил цыгаркой дно стакана.-- Закрой, говорю!
Губы маляра плямкали, а звуков не было...
Наум вскочил на ноги, снова сел:
-- Вы что, меня боитесь? Неужто у меня такая рожа страшная?.. -Заметив улыбки, продолжал спокойнее: -- Давайте обсудим. Со всех сторон... Я был в Америке. Там существует эмиграционная квота. Скольких-то пускают, остальные -- осади назад!.. Эмигрантам из СССР повезло. Ска-азочно! Конгресс США приравнял их к политическим беженцам. Специальным законом. Ковровую дорожку положили под ноги... Я, видите сами, болею за вас всей душой: мои близкие-родные здесь, но слу-у-шайте, вы под этот закон не подпадаете. Вы -израильские граждане! -- Наум долго и горячо развивал эту мысль, косясь краем глаза на Геулу и Сергея, которые теперь-то уж не могут не осознать полной безнадежности их положения. Черт побери, он их увезет! -- Слу-ушайте! При самом горячем желании Белого Дома... даже он не может пустить вас в Штаты, не проведя через конгресс соответствующего закона! А это длиннющая процедура...
-- А почему раньше Хаяс брал? -- перебил парень в кирзе. -- Хоть с "дарконом", хоть с "лессе-пассе"... Всех, кто из Союза выскочил... А потом как обрезало!.. Предъяви в посольстве банковский счет. Да кругленький! Закон, что дышло?..
-- Напротив! Стали применять закон. За-акон!.. Ума не приложу, почему вы вините во всем Ицхака Рабина и Киссинджера, словно их черт одной веревочкой связал! Они, что ли, держат вас за горло?!
-- Это можно считать доказанным! -- прозвучало сбоку. Голос тихий, звенящий, напряженный. Наум не сразу понял, кто говорит. Оказалось, учитель. Глаза у него огромные, и в каждом точно по свечечке загорелось. Огонь злой.
-- Можете судить сами... если захотите! Людей с израильским "дарконом" перестали брать во всех странах одномоментно!.. Не только еврейские организации. Но и толстовский фонд, и католические центры. Нас выставил на улицу даже Каритас, который помогал любому беглецу. "Каритас" по латыни милосердие. Нет нам милосердия!.. Все эти фонды существуют на деньги американского правительства. Повторяю, нас отшвырнули о д н о м о м е н т н о и семиты, и антисемиты. Следовательно, израильскому Ицхаку в одиночку такое не осилить бы... Кто помогал-способствовал? По моему убеждению, наше гетто должно быть по праву названо двумя именами: Гетто имени Ицхака Рабина и Генри Киссинджера.
Наум вобрал голову в плечи. Голова горела. Загнать евреев в гетто в семидесятых годах XX века?
-- Вы ошеломлены? -- прозвучал вновь звенящий голос. -- Федор Михайлович предвидел и Киссинджера, и Ицхака Рабина. Человек для них -- ноль без палочки. Бесы! Они одни такие? Нашелся уже какой-то ученый скот, который во всем обвиняет нас и "прямиков". Де, подставили ножку эмиграции. Мелкий бес, но -- бес... Он прозрел, Федор Михайлович, когда его сломала каторга. Распознал породу...
Наум быстро налил вина в два стакана, один протянул учителю. -- Выпьем, дружище! Чтоб история разобралась, кто из нас прав, До корня дошла... Такое не простится никому!
Хлопнула входная дверь. Кто-то прокричал на смеси всех языков: -Исраэли гетто хи-ир?.. Хир! Давай-давай! Ариведерчи! -- Кричал шофер такси. Он привез двух бухарских евреев. Тут же уехал, а они остались. Ему лет двадцать восемь, в европейском пиджаке и остроносых бухарских сапогах. На голове черная кипа, окаймленная серебром. Ей года двадцать два, в шелковом платье и розовых узбекских шароварах. На сносях, видать. Переминались в дверях, пока их не затащили в комнату Гуров. Освободили для них стулья. Выяснилось, утром бежали из Израиля.
Сапожник поднял небритое лицо, вгляделся в пришельцев и вдруг заволновался: -- Да вы религиозные!.. Бухара вся в Бога верует! Чего ж вы смазали лыжи, мать вашу за ногу?! Из Святой земли.
Женщина заплакала. Ее спутник объяснил на ломаном русском языке, что она развелась в Бухаре с мужем-стариком, за которого ее выдали родители. Развод оформили у раввина, все листы в порядке. А Главный раввинат развод не признал. Мол, какого-то листа не хватает... А ей сегодня рожать. Значит, она родит мамзера. Неризнанного законом...
Геула схватила женщину за руки, принялась успокаивать. Налила бухарцам вина, дала по крылышку индейки.
Теперь слезы текли у молодого. -- Мы муж-жена по закону. Ребенок мой!.. А раввинат сказал, мамзер! Позор мне! Позор Хане! Позор ребенку, и детям его, и внукам его! Мы бросили все, побежали на самолет, чтоб ребенок не стал мамзером... Документы? Есть документы... -- Он достал два мятых "лиссе-пассе". Виз на них не было.
-- Погоди, парень! -- просипел сапожник. -- Как же вас пустили в Италию?
-- Очень просто! Солдат толкать Хана. Я закричал: "Рожает-рожает!" Вызвали скорую медицину. И в родильный. Там сказали, еще рано. Прийди через две недели-три недели...
Все захохотали. Ну, парень! Карабинеров провел. Обманул, значит...
-- Кто обманул? Я никого не обманывал! Я думал, рожает. Сейчас рожает! -- Он отвел стакан с вином в сторону: -- Не пью, дорогие, никогда не пью. Хана просила... -- Пояснил, что искали "Хаяс". Шофер такси сказал, что поздно. Все закрыто. Узнал, что пассажиры из Израиля. Махнул им рукой, чтоб садились. "Олля-ля, -- сказал, -- все исра-эли ту гетто", и привез...
Им долго объясняли, какие они счастливые. У них не "даркон", а "лиссе-пассе", временный документ. И без визы пробились. Завтра Хаяс примет, поставит на довольствие. Бухарцы так и не поняли, с чем их поздравляют.
-- Какой радость? Какой радость?! Ребенок "мамзер", какой радость? Бежать ото всех, какой радость?
Решили потесниться, уложить их до утра здесь. Геула отдала матрас, сказала весело, что ночь они с Сергеем и на одном перетерпят. Маляр принес ширмочку с китайскими фигурками, приткнул матрас в коридоре, у ванны, где пошире. Отгородили ширмой.
Прибежал хозяин, горластый одессит, снявший квартиру у итальянцев на год и сдававший ее теперь -- от себя -- по комнате. Примчал, как был, без пиджака, в мятых штанах с голубыми подтяжками. Потребовал, чтобы новенькие заплатили за ночлег.
-- Уйди! -- просипел сапожник, подымая свою деревянную скамеечку. -Чтоб тобой и не пахло!
Тут же исчез.
Наконец комнатка Гуров опустела. Сергуня, чуть осунувшийся, притихший (за весь вечер ни слова не проронил), расставил по местам стулья, все разные, открыл окно, за которым сеял дождь. Постоял у окна -- отдышаться... Наум сунул ему, незаметно от Геулы, пятьсот долларов, поинтересовался, как он думает зарабатывать: -- Гуля в ресторан пойдет, посуду мыть? А?!
-- На стройках, с кайлом поишачу, -- Сергуня вздохнул. -- К весне на виноградники подамся. Там документов не спрашивают. Десять милль в руки и пошел. Это долларов двенадцать. Перебиться можно.
Спать в эту ночь не ложились, да и некуда. До утра вспоминали отца, Яшу, московские битвы и суды, ОВИР, письмо "39", обыски, прорыв Дова в Израиль...
Как только Наум пытался заговорить о них самих, о Гуле и Сергее, Гуля тут же разговор отводила:-- Решили, Наум. Отрезано!.. -- Неспеша рассказала, во сколько газет послала свои статьи о "Черной книге". Хоть бы кто ответил...
