— «…шел сильный дождь, — читала Нина охрипшим от волненья голосом, — Лиза промокла до нитки. Она подняла воротник, но от этого ей не стало теплее. — „Ох, дура, будто от воротника бывает теплее, — мысленно упрекнула себя, — это место надо вычеркнуть“. — Лиза встала, чтобы пойти домой, но вспомнила об отчиме и осталась сидеть на лавочке. А дождь все лил, холодными струйками стекая за воротник. Очень обидно и одиноко сидеть одной в темноте на мокрой лавочке у ворот — можно ведь и простудиться. Но зачем идти домой, когда дома ты всем чужая!» — Нина аккуратно сложила листки на кушетку. — Вот и все, — сказала она, не решаясь взглянуть на Петренко.

— Это ты что же, про себя?

— Не совсем.

— А подзатыльники?

— Нет, что вы! Пусть только попробует! — запальчиво проговорила она. Нину тронуло участие, прозвучавшее в его тоне, но она ждала от него других слов. Не выдержав, спросила: — А как, по-вашему, рассказ?

— Дуже справно, — сказал он и с откровенным удивлением добавил: — Ты скажи, сама сочинила!

Нина не могла удержаться от самодовольной улыбки.

— А как вам фабула?

Он засмеялся.

— Не знаю я, Ниночко, с чем эту фабулу кушают. Не больно-то я спец по таким делам. Рассказывал тебе, как в детинстве учился. Рабфак недавно кончил. Ты вот про французского писателя Оноре Бальзака, наверное, давно знаешь? А я про него только вчера узнал — у Ленина прочитал. Чуешь? Читал я в госпитале рассказик про одного хлопчика, Ваньку Жукова. Во-во, писателя Чехова. Знаешь, стало быть. Сам читал, а потом, значит, бойцам прочитал, а тоже… слеза прошибла. Разумеешь, в кого этот писатель стрелял? За кого он боролся? Да за мальца. За угнетенный народ. Вот так я понимаю. А ты про какое время пишешь? Нашенское?

Нина кивнула.

— Получается, что никакой разницы нет, что при царской власти, что при Советской, измывайся над дитем, никто не заступится.

— Но ведь так же бывает!

— Бывает всякая бывальщина. А ты мне укажи, как бедной дивчине поступать, ежели такое случится, кто за нее должен заступиться? — Он глянул на погрустневшую Нину и сам ответил: — Школа. Учителя — вот кто. У Ваньки-то Жукова школы не было. Чуешь разницу?

— Чую, — невесело улыбнулась Нина.

Как бы желая ее утешить, Петренко провел рукой по Нининой опущенной голове.

— Нет теперь такого права, чтобы человека можно было безнаказанно унижать.

— Иван Михайлович, а какого человека можно считать хорошим? По-настоящему. Если человек не делает подлости — значит он хороший?

— Ну этого еще мало. Вот если он не только себе, но и другим не позволяет подлость совершать, тогда он по-настоящему добрый человек. Ты вот примечала: упадет на улице человек — один увидел и засмеялся. Бачишь, смех ему, что человек упал. А другой, хороший-то человек, бежит сразу на помощь. Вот она и разница. А еще есть такие товарищи — дома они лучше некуда, к своему семейству, а для общества — нуль. Можно, к примеру, такого человека считать хорошим?

Затрезвонил телефон. Из отрывистого разговора Нина поняла: Петренко куда-то срочно вызывают.

Вышли на улицу вместе. Прощаясь, Иван Михайлович торопливо сказал:

— В обиду себя не давай. И Натку, если что… — Он дотронулся до ее плеча и исчез за углом.

Нина прислушалась к его шагам в темноте, чуть прихрамывающим, но быстрым. «Положим, Натка сама себя в обиду не даст», — подумала она. И сразу же ее мысли перескочили на рассказ.

— Дуже справно, — произнесла она вслух и громко засмеялась.

Дома Нину ожидал сюрприз — приехала с дачи за покупками Натка. Она повзрослела, загорела, кажется, еще больше похорошела. Сестра без умолку болтала: в деревне жить — шикардос на длинной палке! — как говорит обожаемый дядюшка. Леля ну совершенно простая. Научила их с Юлей плавать. Нина даже не представляет, как в деревне весело. Познакомилась с девчатами. Все парни влюбились в нее, Натку. Ну, поголовно все! Она научила девчат танцевать вальс и польку-бабочку. Ходила с ними на покос, и они научили ее частушкам.

Нина слушала не особенно внимательно. Ей не терпелось сообщить про рассказ. Но только вечером, когда Натка, угомонившись, забралась в постель, Нина сказала:

— Знаешь, а я написала рассказ. Хочешь, прочитаю?

— Давай завтра, — зевнула Натка. — Спать охота. Мы в деревне вставали с восходом солнца. Так замечательно! Ну не обижайся — я думала, лучше на свежую голову. Читай.

Натка разика два воскликнула: «Здорово! На ять! Вот это на большой!»

По коридору несколько раз прошлепал Африкан. Шаги около дверей их комнаты замирали. Показав глазами на дверь, Натка шепнула: «Подслушивает, гад!» Пусть. Нина читала еще громче. Натка притихла.

— Ну, как по-твоему? Ничего? — спросила Нина и лишь тут увидела, что Натка, свернувшись калачиком, безмятежно спит.

Наутро сестры поссорились. Натка самозабвенно каялась: если бы она не устала, просто ужас как, ни за что бы не уснула.

— Понимаешь, я же до самых петухов шлялась с Володькой, — трещала Натка, — я тебе про него говорила. Представляешь, он мне ноги целовал, а я босиком была. — Натка чуть не задохнулась от смеха.

— Ты там совсем развратилась, — возмутилась Нина, — не забывай: тебе еще и пятнадцати нет.

— Если хочешь знать, так мне одна девочка призналась, что она с десяти лет целуется с мальчишками. Ты бы тоже рада целоваться, только на тебя никто не смотрит. Глупо из себя корчить монахиню!

— Я не корчу монахиню. И вообще, если ты хочешь знать, так я с мужчинами вино пила.

Натка пристала, как репей: «Расскажи, никто не узнает. Даже Юля». Невозможно отвертеться от Натки, если она захочет что-нибудь выпытать. Нинин рассказ о Петренко и Федоре Ивановиче Натка выслушала с некоторым разочарованием.

— Буза, — сказала она, — я думала, ты с настоящими кавалерами познакомилась, а они же старики. А я не помню никакого Кащея.

По дороге на вокзал (пришлось помочь Натке тащить к поезду корзину с продуктами) Нина отмалчивалась, а сестра всячески старалась помириться.

На прощанье Натка сказала:

— Ты бы приезжала в деревню, а то даже и не загорела.

— Мне некогда ездить. Кто будет на базар ходить? Обед готовить? Кто? — И мстительно добавила: — Не все могут только развлекаться.

Как обычно, дверь отперла своим ключом. Африкан шарил в их письменном столе! Поспешно задвинул ящик.

— Вечно газету к себе прячете, — сказал и бочком вышел из комнаты.

Нет, в ту минуту она его не заподозрила. Сначала решила, что положила рассказ не в стол, а к себе под подушку. Перерыла все, рассказ исчез. Неужели стащил? Зачем? Долго караулила его, стоя у двери. Наконец вылез.

— Это вы взяли мой рассказ?

— Ты что свихнулась? — ответил холодно. В глазах недоумение. Пожал плечами. Усмехнулся.

«Может, Натка увезла, чтобы всем показать, таскала же она в школу мои стихи. Завтра с утра поеду на дачу».

Утром, выгребая золу из плиты, увидела обгоревшие листки. Долго лежала ничком на кровати, плакала, уткнувшись в подушку.

А Африкан вечером (только подумать!) спросил:

— Ты что, заболела?

Глядя с ненавистью в его желтые зрачки, она сказала:.

— Зачем вы сожгли мой рассказ?

Он пожал плечами и почти ласково произнес:

— Ты, видно, и вправду заболела.

Нина попробовала восстановить рассказ. Ничего не вышло: бесцветные слова путались, еще сильнее разбирала обида.

Лишь через месяц Африкан выдал себя.

Нина, гладя его рубашку, нечаянно подпалила воротничок. Он, конечно, сразу же заметил, влетел в комнату.

— Что это такое?! — тряс Африкан рубашкой.

— Вы же видите, — равнодушно ответила она.

Кажется, его больше всего взвинтил ее спокойный тон.

— Ни черта делать не умеешь. Это тебе не пасквили писать! — Он повернулся и вышел.

Что за наглость! Украл рассказ, сжег! И еще насмехается! Как он смеет! Ни мама, ни бабушка без спросу их дневники не читали. Сказать бабушке?.. У нее на все один ответ: пожалей мать.