— Как говорится, дай-то бог, — Федор Иванович помолчал, а потом с раздумьем заговорил: — Для меня остается загадкой, откуда у тебя, да и у других я наблюдал, такая… что ли, уверенность?

— Отгадка простая, — Петренко кивнул Нине, — я кормил вшей в окопах в германскую. В окопах-то рядом со мной был мужик, крестьянин. Думки его знал, как свои. Еще хлопчиком распознал, как батрак на богатея работает, Ниночкин-то обществовед правильную установку дал: по-другому крестьянин трудится, когда знает, что землица для него хлебушко родит. Ты вот, Федор, чего побачил на стройках? Продувные бараки, кайлу да лопату. А как работают, не приметил? Случается, жрать нечего, на тухлой селедке сидят, а выдают по две, по три нормы. С чего бы, а? Ты вот вникни. Так что энтузиазм — тоже сила. Балакал я с одним хлопчиком по этому вопросу. Знаешь, что он мне ответил? «Наши, — говорит, — батьки Врангеля, Деникина, Колчака и прочую сволочь одолели, так неужто мы временных трудностей не одолеем?» Чуешь? Подкованный хлопец! Наша комсомолия не хуже, выходит, своих батьков. Так что время покажет, чья правда, а чья кривда.

— Верь, Иван, я буду счастлив, если победит твоя правда, — Федор Иванович поднялся, — пора мне в дорогу, а то на поезд опоздаю.

На прощание Петренко сказал Нине:

— Непременно приходи. — И ни с того ни с сего добавил: — Анфиса женщина славная, душевная. Ты ее поймешь, когда побольше познакомишься.

Он так и не объяснил, что надо понять. Нина подумала: «Он будто в чем-то хочет ее оправдать».

Улицы потонули в чернильной тьме. Федор Иванович окликнул извозчика, и они поехали.

— Ты не теряй дружбы с Петренко, — сказал Федор Иванович. — Превосходный человек.

«Я всегда знала, что он превосходный, — подумала Нина, — теперь я не маленькая. Я везде его разыщу».

Лето Нина проводила в одиночестве. Мама с Африканом после службы закрывались в своей комнате или уходили в гости. Натка редко приезжала с дачи. Отошла Нина и от подруг. У Мары болела мать…

С утра оставалась одна в квартире. Наскоро справившись с домашними делами, прихватив книгу и старое байковое одеяло, Нина шла в рощу. У дальнего от калитки забора в зарослях черемухи она устроила шалаш. Тут никто тебя не увидит и не жарко. Когда надоедало читать, лежала, разглядывая сквозь ветви небо.

Что за прелесть следить за облаками! То летят они, то еле-еле скользят, цепляясь за что-то невидимое, как цепляются туманы в поле за кусты, а то вдруг в высоком небе выстроится из облаков замысловатый замок или потянутся скалистые берега.

О чем она думала, лежа в своем шалаше? Заново переживала встречу с Петренко. Постепенно тот Петренко из далекого детства объединился с новым Петренко. Вот уж он — хороший человек! И ему, наверное, обо всем можно рассказать. Он все поймет, как надо.

Мама к ее рассказу о встрече с Кащеем Бессмертным и Петренко отнеслась спокойно. Только вечером засобиралась к Нонне Ивановне. Африкан было увязался за ней, но мама сказала, что Нонна нездорова, неловко идти вдвоем.

— А ты к Петренко не зайдешь? — спросила Нина, провожая маму.

— Нет. — Помедлив, мама сказала: — Но ты всегда заходи к нему. Он очень хороший человек.

Нина пошла к Петренко в первый же субботний вечер. Окна во флигеле были закрыты, на ее стук никто не отозвался. В другой раз, не открывая двери, Анфиса заспанным голосом сказала:

— Нету его дома. Уехал.

Нину мучило: может, Анфиса узнала ее голос и нарочно не открыла. Решила больше не ходить. Только еще один-единственный разок, будто нечаянно, прошла мимо. Но никого не встретила.

Как ни старалась Нина «держать язык за зубами» и не ввязываться в ссоры с отчимом, но, кажется, он сам вызывал ее на скандалы. Обычно начиналось за обедом.

…Африкан, оттопырив мизинец, держал перед собой газету. Мама, как всегда, ела молча. Очень она молчаливая. Почему? Коля любил разговаривать, мама редко-редко разговорится. Интересно, что Африкан выискивает в газете? Наверное, к чему бы придраться. Ага, нашел! Швырнув газету на подоконник, он сказал:

— Н-да, пятилетку построим и будем без штанов ходить. Девицы платья из крапивы сошьют. Вот уж от кавалеров отбоя не будет.

Ну, как тут промолчишь? Стараясь не замечать маминых умоляющих глаз, она выпалила:

— При царе, значит, всем хорошо жилось! И в деревне не голодали!

— Лодырям всегда плохо жилось. И в деревне, кто работал, тот и ел. А теперь не ест тот, кто работает.

— Неправда, я читала — раньше целые деревни от голода вымирали. Даже Толстой ездил на голод.

— Умирали, когда неурожай был, стихийное бедствие.

— А почему буржуи и помещики не умирали от стихийного бедствия? Выходит, их стихийное бедствие не касалось?

— Ты ничего не знаешь, а споришь. Как раньше было, ты знаешь по книжечкам, а я эту жизнь видел своими глазами.

— Если вам хорошо жилось, это еще не значит, что всем было хорошо. Если всем так хорошо жилось, почему же революция победила? Вот это вы ничем не докажете.

— Я ничего тебе не собираюсь доказывать. На службе политграмота в зубах навязла, и еще дома спокойно поесть не дают! — Африкан поднялся и, на ходу бросив маме: — «Натуся, я пройдусь», вышел из столовой, хлопнув дверью.

— Зачем ты так? Боже мой, сколько я просила не спорить! Он устал, у него неприятности на работе, а ты… — мама закурила. Лицо грустное, страдальческое. — Прошу тебя: не ввязывайся ты в спор. Неужели ты промолчать не можешь?

Удивляясь своей черствости, Нина испытывала не жалость, а обиду на маму: почему она никогда не заступится? Ведь ясно же, кто прав.

— Ладно. Постараюсь, — пообещала Нина.

Стремясь заглушить растущую с каждым днем обиду, она набросилась на книги. Читала все подряд.

Мысль самой написать рассказ пришла неожиданно, когда она мыла посуду. Мокрая тарелка выскользнула из рук и разлетелась на кусочки. Конечно же, Африкан заглянул в кухню. Увидев разбитую тарелку и улыбающуюся Нину, он выразительно покрутил растопыренными пальцами у себя над головой и тихо, чтобы мама не слыхала, прошипел:

— Все в облаках витаешь. Пора и на землю спуститься.

Продолжая улыбаться, она сказала:

— Это вы спускайтесь куда хотите.

— Идиотка!

Так же тихо, но весело она кинула ему вслед:

— Сам идиот!

Судя по тому, как дернулась его спина, он слышал, но предпочел сделать вид, что ничего не произошло.

Она сразу же забыла о нем. В другое время терзалась бы, переживала каждое обидное слово, волновалась бы, как все объяснить маме, чтобы она поняла. Сейчас ее занимало одно: рассказ. Наскоро закончив уборку в кухне, Нина помчалась в свой шалаш.

Писала, не отрывая карандаша от бумаги, захлебываясь словами. Как назвать героиню? Аделаида. Нет, вычурно. Соня. Не подходит! Почему? Неизвестно, не подходит — и все. Лиза. Вот теперь подходит. У Лизы отчим, а мама всегда на службе. У отчима сын, вредный мальчишка. Он делает Лизе пакости. Нет, не надо. Лучше никого нет — она всегда одна-одинешенька. Отчим к Лизе вечно придирается, дает подзатыльники. (Тут Нина всхлипнула.) Лиза боится пожаловаться маме. И вот урок физики (Нина любила математику, но скучала на физике), Лизу спрашивает физик, но она ничего не успела выучить — отчим велел ей перегладить белье и выутюжить ему костюм. Стала учить ночью и заснула. Из-за Лизы всей бригаде ставят незачет…

Вечером мама и Африкан отправились в гости. Нина засела за свой стол. Она представляла, что самое трудное позади — рассказ написан, осталось ерунда — переписать набело. С первых строк она споткнулась о «который» и «было». «Был рассвет, который…» «У нее были косы, которые…» «Отчим, который встал, был одет»… Нина пришла в отчаяние, как она могла такое понаписать?! Ведь еще бабушка говорила: «Пишешь сочинение — помни о словах, они тебе за небрежность отомстят». Выходит, переписывать куда труднее, чем писать. Оказывается, слова могут быть назойливыми — прилипнут, как репей, еле отдерешь: слова могут играть в прятки — ну ни за что не отыщешь; слова могут дразнить — мелькнут и исчезнут. Нина впервые ощутила, что слова — это не мертвое сочетание букв, а живые существа, и все зависит от того, какое слово, словечко, словцо — стоит рядом. Оно бывает ласковым — огонек, милым — ромашка, презрительным — подлиза…