— Открытки с видиками! Покупайте открытки!

Пахло жареным мясом. Нина оглянулась: неподалеку на железной печке (такие печки почему-то назывались «буржуйками») огромная бабища жарила пироги. Нина облизнула губы. Бабища неожиданно тонким и для ее туши пронзительным голосом закричала:

— Пироги с лучком, перцем и с собачьим сердцем!

— Не знаете, почем пирожки? — спросила мама красноармейца.

— За пару двадцать тыщ просит спекулянтка, язви ее в душу! — Голос у красноармейца простуженный.

В глазах рябило от беспрерывного мелькания пестрых фигур, от назойливых выкриков звенело в ушах. Одна мама молча прижимала к себе свое любимое серое платье и пышный бобровый воротник. Наверное, у них поэтому никто ничего и не покупал, даже не спрашивал. Наверное, надо зазывать покупателей. Нина хотела сказать об этом маме, но рядом кто-то хрипло прокричал:

— Берите галоши, господа хорошие!

Перед ними остановился высокий человек в черной шубе, он был какой-то ненастоящий — борода и усы, а голова повязана платком, поверх платка — дамская меховая шапочка, на руках напялены галоши. «Ненастоящий», глядя на маму, хлопнул галошиной о галошу и воскликнул:

— Явление мадонны народу! Зрите, верующие! Венера Милосская!

Нина взглянула на маму. У мамы дрогнули брови. Высокая, в черной бархатной шубке, она стояла, держась, как всегда, очень прямо и смотрела куда-то поверх толпы.

Тетка с длинным красным носом и близко посаженными злыми глазками закричала:

— Ишь, уставился! Не видал, черт бородатый, буржуйских дамочек! Пришла небось торговать, знаю я ее, денщиков имела, на извозчиках каталась! Что, и тебя приперло?! Хватит, попили нашей кровушки!

У мамы дрожал подбородок, но она стояла все так же прямо, глядя поверх толпы. Кажется, никогда так не любила Нина маму, как в эту минуту. Что-то колючее подступило ей к горлу, и, неожиданно для себя, она крикнула:

— Дура! Дура! Дура! Собака! Паршивая собака!

— Маленькая щеня, а кусается, — тетка захохотала, будто телега по булыжникам загрохотала, и двинулась к ним.

У Нины по спине поползли мурашки.

Красноармеец взмахнул костылем.

— А ну, катись, стерва!

— Ниночка, — сказала мама, — нам надо потерпеть. Ведь мы ничего еще не продали.

— Конечно, мамочка, — взрослым, Катиным, голосом проговорила Нина.

Начали зябнуть ноги.

Парень в плисовых широченных штанах, заправленных в белые с красными разводами пимы, остановился возле них. Шапка сдвинута набок, полушубок распахнут.

— Сколь просите? — парень двумя пальцами приподнял кружевную накидку.

Старушка с открытками за его спиной делала маме какие-то знаки.

— Два фунта, — сказала мама и торопливо добавила: — Два фунта хлеба.

— А не жирно?

— Я не знаю, но это же дорогая вещь. Возьмите за полтора…

Все произошло за несколько секунд: парень, сказав: «Моей шмаре подарочек», сунул накидку под полушубок, и толкучка его проглотила. Нина испуганно взглянула на маму, хотела сказать: «Уйдем скорее отсюда», но не посмела. Мама стояла очень прямо и смотрела поверх толпы, будто ничего и не случилось, будто их тут на народе не ограбили.

— Мамочка, я же не знала… — начала она.

— Молчи, Ниночка, — тихо сказала мама.

Старушка с открытками зашептала, пугливо озираясь:

— Я же показывала вам, это же известный жиган. Он ходит грабит. И все его боятся.

Нина еле сдерживалась, чтоб не зареветь. Стыдно. Засмеют. Она зябла все сильнее. Маме тоже, наверное, в ботиках холодно, она ногой о ногу постукивает. Боже мой, неужели этот мужик что-нибудь купит?! Что у него в мешке? Мука! Белая мука! Ну, конечно, мука, у него и рукавицы в белой муке.

Мужик, маленький и тощий, он словно утонул в огромном тулупе, уставился на бобровый воротник.

— Че, для бабьего пальта подходящий? — спросил он и, сняв рукавицу, пощупал воротник.

— Подходящий. У вас мука?

— Мука, сеенка. — Мужичонка хмуро глянул на маму, поскреб голову под рваной шапкой. — Давай, че ли, меняться. Однако, фунт дам.

— За воротник? Да вы что! — возмутилась мама. — Он же новый, вот смотрите.

Мужичонка протянул руку с корявыми пальцами и пощупал шаль у мамы на голове.

— Вот че, — сказал он, — давай меняться. Забирай все, — мужичонка тряхнул мешком с мукой, — тут, однако, полпуда будет. — Мучка первеющий сорт. Давай ворот и шаль — и айда по рукам!

Мама, не раздумывая, принялась снимать шаль с головы, она зацепилась за крючок на шубе, и мама никак не могла отцепить ее замерзшими пальцами.

— Ты не шибко, кабы не порвать, — приговаривал мужик.

Нине хотелось крикнуть в лицо мужичонке так же, как той тетке, что-нибудь злое, обидное. В маминых пышных волосах путались снежинки. Наконец мама отцепила шаль и вместе с воротником отдала мужику. Нина испугалась: вдруг убежит, как тот жиган?! Если побежит, она его догонит — в тулупе далеко не убежит.

— Не прохудилась? — мужичонка корявыми пальцами распяливал шаль. Он недоверчиво покосился на маму.

— Ну что вы. Я ее почти не носила. Оренбургская…

— Мамочка, не отдавай, — жалобно попросила Нина, — тебе холодно.

— Ничего, ничего… Сейчас пойдем домой… Вот мешочек, пожалуйста, сюда пересыпьте. — Мама говорила быстро-быстро, неестественно веселым голосом.

Дома их заждались. Бабушка, увидев маму, ахнула.

— Боже, в каком ты виде! Что у тебя на голове? Где твоя шаль?

Мама стащила с головы бархатную безрукавку и, пачкая шубку мукой, отнесла мешок в кухню.

— Вот променяла на муку.

— И это все? — удивилась бабушка.

— Все. А еще воротник отдала в придачу. Никто ничего не брал. Нина замерзла, не хватало еще ее простудить.

Бабушка сердито сказала:

— Ты, Наташа, абсолютно не приспособленный к жизни человек. Тебя ничего не стоит обмануть. Не понимаю, как можно…

Мама неожиданно засмеялась, как-то странно, нехорошо засмеялась.

— Я неприспособленная… Боже мой, я неприспособленная! А откуда мне быть приспособленной?! Я же барынька! Что я умела? Приказывать денщикам… Мне ведь все преподносили… Другие на меня работали… А я неприспособленная! — Мама опять нехорошо засмеялась, потом схватилась за горло и громко, навзрыд заплакала.

— Дети, выйдите! — Бабушка поспешно выставила сестер в коридор. — Идите в детскую.

Какое уж тут в детскую! Натка потянула Катю за руку.

— Кать, ну, Катя, почему мамочка плачет?

— Помолчи, — отмахнулась Катя.

За дверью мама, всхлипывая, говорила:

— Что меня такой сделало? Я же просила вас с папой… просила… просила отпустить учиться… Нет, неприлично бегать по курсам… Я могла быть врачом… учительницей, а теперь… Я ничего не умею… неприспособленная…

Бабушка голосом совсем не бабушкиным, а другим сказала:

— Прости, Наташенька…

Нина взглянула на Катю, но та отвела глаза и решительным тоном заявила:

— Идем в детскую.

За вечерним чаем мама все зябко передергивала плечами под старенькой шалью, лицо у нее было усталое, веки красные. К великому удивлению Нины, мама закурила при бабушке, и бабушка ничего не сказала, словно это было самое обычное дело. Как будто сегодняшний день сделал их обеих главными.

Ночью Нине снилась барахолка, парень в плисовых штанах, огромная бабища. От страха она просыпалась.

Домнушка, она прежде стирала бабушке белье, предложила сменять вещи на продукты, и не в городе, а в деревне. Там у нее сестра живет, вместе с сестрой и походят, уже ее-то никто не обманет. С тех пор в семье Камышиных, особенно дети, с нетерпением ждали появления Домнушки. Как-то следом за Домнушкой из сеней шагнула маленькая фигурка, укутанная по самые глаза платком.

— Вот привела к вам поиграть, — сказала Домнушка. — Дочка моя. Разболакайся, Варюша.

Девочка — большеротая, лоб узенький, волосы чем-то густо напомажены — смотрела исподлобья, недоверчиво. Но зеленовато-карие, под черными бровями глаза хороши.