— Как зовут эту птичку? — спросила она.
— Канарейка.
— А птичка поет?
— Поет. Только хозяин ее сейчас болен, и она скучает. — Женщина вздохнула и погладила Нину по голове.
И все. Нина забыла о Кащее Бессмертном. Вспомнила о нем и о желтой птичке позже. Много позже.
По вечерам, когда мамы не было дома, уложив пораньше детей, нянька и сама заваливалась спать.
Оглядываясь на храпящую глыбу, Нина слезала с кровати и пробиралась к двери. Ночник под розовым абажуром бросал мягкий круг на скатерть. Сквозь верхние ажурные шторы просвечивало густо-синее небо. За дверью детской — темная и пустая гостиная. Не оглядываясь на черные углы, — нянька говорит: домовой, серый и мохнатый, прячется по углам, — подобрав длинную рубашку, Нина что есть духу пробегала через гостиную. В коридоре уже не так страшно — дверь в комнатушку денщика Петренко приоткрыта — там свет.
Петренко всегда сидел у стола, писал или читал газету. Он подхватывал Нину на руки, подбрасывал, целовал в голову, усаживал к себе на колени, а исписанную бумагу или газету заталкивал зачем-то за голенище сапога. Петренко умел рассказывать забавные и совсем нестрашные сказки. Умел ножом выстругивать из куска дерева кукол, матрешек и зверушек. В кованом сундучке Петренко хранились особенные лакомства: похожие на камушки коричневые блестящие кусочки серы, возьмешь ее в рот, чуть пожуешь, и она станет мягкая; длинные, «с хвостиками» леденцы. Петренко называл Нину «сэрденько» и «дивчаточка».
Когда нянька отправлялась вечером «посидеть к куме», Петренко приходил в детскую, иногда играл на гармони и негромко пел: «Из-за гаю сонце сходить, за гай и заходить, по долине увечери козак смутний ходить». Он пел, покачиваясь, полузакрыв глаза, склонив голову к гармони, будто вслушиваясь, как поют мехи, и его широкое лицо не улыбалось.
С воспоминанием о Петренко у Нины было связано воспоминание об отце.
Отец находился где-то далеко, «на позициях», как говорила нянька. Если дети не слушались ее, она грозилась: «Вот напишет маменька папеньке, он приедет и ужотко покажет вам». Об отце упоминалось вечерами, когда в длинных ночных рубашках в своих кроватках с высокими боковыми сетками сестры вставали на молитву. Мама обычно стояла около Наткиной кровати и вслух читала молитвы, дети за ней повторяли их. После молитв сестры хором произносили: «Пошли, господи, здоровье бабушке, мамочке и сохрани, милостивый боже, папочке жизнь». Потом мама крестила их, целовала и уходила. Если мамы не было, молитвы с ними читала нянька, и тогда Нина мысленно добавляла «от себя» (при маме совестно было так делать): «Дай бог, чтобы завтра было тепло и нас отпустили на прогулку» или: «Дорогой боженька, сделай, пожалуйста, так, чтобы у Петренко не болел порезанный палец». Иной раз выпрашивала у бога милостей и для себя: «Пусть мне подарят куклу с закрывающимися глазами, — и, крестясь с особым усердием, добавляла: — Только пусть у нее ножки и ручки сгибаются».
Нина спросила Катю, молится ли она «от себя». Оказывается, и Катя молится, но о другом — «чтобы папочка приехал». Нина, подражавшая во всем старшей сестре, раз помолилась, «чтобы папочка приехал», а потом забыла. Отец для нее был чем-то вроде бога, так же далеко. Только одно знает — наказывать. «Боженька накажет, папенька накажет».
Получив письмо от отца, мама закрывалась у себя в спальне и выходила только к обеду. Глаза у нее были красные, она о чем-то вздыхала и жаловалась на головную боль. Вечером она никуда не уезжала. Не зажигая лампы, лежала на тахте. В такие вечера мама к роялю не подходила. Так продолжалось дня три, потом она надевала свое любимое платье — серое с черным кружевом, серые замшевые туфли с черными лакированными носками. Набросив на плечи соболий палантин, мама уезжала. На другой день нянька судачила с кумушками: «Наша-то обратно ночью приехала, на тройке привезли. Муж на позициях кровь проливает, а она танцы растанцовывает. Греха не боится». Как ни мала была Нина, но она понимала: эти злые тетки обижают ее милую, самую хорошую на свете маму. Она решила отомстить: подошла и плюнула няньке на ботинок. Мама поставила Нину на целый час в угол и лишила за обедом сладкого.
Однажды утром Нина увидела на вешалке что-то странное — пальто не пальто, шуба не шуба.
В кухне Петренко, натянув сапог на руку, быстробыстро водил по нему щеткой. Присев перед Ниной на корточки, он долго объяснял ей, что «барышне на кухню ходить не положено, их благородие узнают — ругаться будут». Нина никак не могла понять, кто это «их благородие» и почему теперь в кухню ходить «не положено». Нянька насильно утащила ее из кухни.
Во время завтрака в детскую вошел отец.
— Поцелуй папочку, — сказала мама.
Нина отвернулась и закрыла лицо руками.
— Ну будь умницей, поцелуй папу… — мягко уговаривала мама.
Не в силах преодолеть страха и смущения перед этим незнакомым человеком, из-за которого ее теперь не будут пускать в кухню к Петренко, Нина громко расплакалась. Уходя, отец сказал: «Фу ты, какая плакса». С Ниной сделалось что-то вроде припадка. Пришлось позвать Петренко. У него на руках Нина притихла и задремала. Разбудил ее голос отца. Нина осторожно приоткрыла один глаз. Она уже лежала в кроватке. Петренко нет. Зачем он ушел? Это, наверное, его папа прогнал.
Отец и мама стояли друг против друга у стола.
— Никогда не понимал, — сердито проговорил отец, — твоего панибратства с прислугой. Как можно!.. Ты стоишь, а он сидит…
— Он же убаюкивал ребенка, — сказала мама, и по ее тону Нина догадалась, что мама тоже сердится.
— Он из команды выздоравливающих. Хватит ему отсиживаться, пора и в окопы! Там каждый штык нам дорог. — Все еще недовольным голосом отец повторил: — Пора и в окопы.
— А мне непонятно другое, — сказала мама.
— Что тебе непонятно?! Будь добра, договаривай! — повысил голос отец.
— А ты, будь добр, потише, ребенка разбудишь.
Нина поспешно зажмурила глаз.
— Она не спит, — отмахнулся отец. — Так что же тебе непонятно?
— Не понимаю, как ты можешь с таким пренебрежением относиться к людям, на которых держится земля русская?!
— Ах, уволь! — Отец поднял обе руки.
Нина теперь смотрела во все глаза, на нее никто не обращал внимания.
— На них держится земля русская, — с раздражением повторил отец. — Наслушалась черт знает чего и лепечешь глупости! Да они кричат, что им надоело вшей в окопах кормить! Им подавай землю и волю! Знаю. Начитался их прокламаций. Сыт по горло! Им дела нет до России! Им нужны свой клочок земли, своя хата, своя буренка! На нас держится Россия! Мы ее мозг! И мы не дадим… — Каким-то странным клокочущим голосом отец прокричал: — Не позволим! — Он круто повернулся, подошел к окну.
Нина видела его спину с приподнятыми плечами, нога у него почему-то подергивалась. Ей хотелось заплакать, но она испугалась, что еще сильнее рассердит отца, и сдержалась.
Мама все так же стояла, опустив голову, и для чего-то отдирала кружево от носового платка. И оттого, что они оба долго молчали, было особенно страшно.
Подрагивая ногой и растирая ладонями лицо, отец сказал:
— Извини. Погорячился. Сказывается контузия!
Он вышел из детской, даже не взглянув на маму.
…Петренко исчез. Нянька пояснила: «Не только нашего разлюбезного денщика, а и других-то всех позабирали. Германец шибко воюет».
Мама собирала в дорогу отца. Нина от него пряталась. Забиралась под рояль, раз залезла в гардероб.
Сестры лежали в постелях, когда он пришел прощаться. «Кажется, спит», — сказал он, склоняясь над ее кроваткой. Нина еще крепче зажмурила глаза. Он поцеловал ее в голову и ушел.
Нина скоро забыла об отце, она тосковала о Петренко.
Вместо него на кухне громыхала кастрюлями молчаливая Авдотья, Нина робко появлялась в дверях: а вдруг Петренко пришел? Авдотья поворачивала странно четырехугольную голову и шипела со свистом: «Брысь отцедова!».
Нине казалось, Петренко уехал ненадолго, он скоро приедет, возьмет ее на руки и скажет: «Яку гарнесеньку баечку кажу дитяточке». Но он не приезжал. Обняв деревянную, выструганную Петренкой куклу, она пробиралась к окну: по улице ходит много солдат, вдруг она увидит Петренко… Снег за окном крупный-крупный, будто бабочки мохнатые, всамделишные. Когда шел такой снег, Петренко говорил: «Бачишь, Ниночко, то на том свите чертяки перину трусят».
